Слово

– Гад! Гад подколодный! – заговорила толпа и придвинулась ближе к змее. – Эко гады-то уж к домам нашим подползают!

– Спустись, Лука, на землю да возьми его голой рукой, аки апостол Петр брал! – вскричал странник. – Избавь братьев и сестер своих от яда поганого!

– Чуда хотим! Чуда!

– Избавь нас, Лука!

– Оборони!..

Лука положил икону с полотенцем на колодину, скользнул босыми пятками на землю.

– Как гада возьмешь:

– веригу сними, – шепнул ему Леонтий. – J1 к народу со словом обратись.

– Понял, – сказал Лука.

Люди обступили верижника со всех сторон, замерла – и только рты разинутые чернеют. Лука Давыдыч подошел к змее, присел на корточки, зажал буровой ключ между колен и потянулся руками. Змея зашипела и наддала ходу. Толпа одобрительно зашумела и стихла.

«Не трогай гада, – вдруг услышал Лука голос сверху. – Худо будет, тяпнет за руку-то».

– Ой, тяпнет! – крикнул кто-то в толпе. – Не суй руку!

На него зашикали, заругались.

И тогда Лука Давыдыч взял змею за туловище и поднял ее над головой. Гул восторга и божественного удивления возреял над народом!

– Чудо! Чудо!!

Но в этот момент подколодный гад взвился и ударил Луку в запястье. Невыносимая боль стрелой пронзила всю руку, огнем полыхнуло в глазах. Лука машинально отшвырнул змею и попал ею в толпу. Народ шарахнулся в стороны, а Лука, схватившись за руку, заорал мучительно и тоскливо:

– А-а-а-а!!

Люди бросились к молельне, затем к колодине, поднялась паника. Кто-то попутно затоптал каблуками змею, вбил ее в землю. Ор понесся над. площадью; которого в Макарихе с войны не слыхали. Лука сидел над колодиной и беспомощно озирался: Леонтий куда-то исчез, а рядом оказался старик Ошмарин, который тянул его за веригу и приговаривал:

– К фельдшеру надо, Лука Давыдыч, к фельдшеру! Пропадешь!

Потом подскочила какая-то старуха – та самая, что к веригам тянулась, – и запричитала;

– Ой, рука-то на глазах пухнет! Аида ко мне, я заговор знаю, айда!

Потом еще кто-то очутился рядом и начал куда-то тянуть, а Лука сидел в пыли и смотрел на капли крови, вытекающие из ранки, смотрел как, завороженный, и единственный голубой его глаз вылезал из орбиты. Заслышав шум, от леспромхозовских бараков бежали вербованные, ребятишки, собаки.

Старик Ощмарин, отчаявшись поднять Луку, сдернул с него веригу, бросил в пыль и взял «чудотворца» под мышки.

– Пойдешь ты, дурень, али нет?!

И тут из-под колодины выползла еще1 одна змея! Зашипев на Луку, она скользнула по песку, обогнула его босые ноги и поползла себе подальше от шума и гомона. Лука запоздало поджал ноги, прижал к груди раздувшуюся, как колотушка, руку.

– Говорила же тебе: не смеши людей, – проговорила Марья Белоглазова, неожиданно появившись у колодины. – А полотенце свое я возьму. Оно у меня одно от стариков осталось. – Марья сдернула с иконы полотенце, но, не сделав и трех шагов, остановилась. – Эх, и гадов-то нынче в деревне развелось – ступить некуда, – проговорила она и, подняв брошенный Ошмариным буровой ключ, старательно прикопала змею. – Так и ползают, так и ползают…

Лука распрямился и, оттолкнув старика Ошмарина, побежал, высоко задирая босые, избитые по лесам ноги…

НИКИТА СТРАСТНЫЙ

В тот день, двадцать девятого августа тысяча девятьсот шестьдесят первого года, Никита Евсеич проснулся часов около семи в приподнятом и благодушном настроении. Теплый воздух врывался в растворенное окно, отдувал легкую газовую занавеску. Гудошников спал в комнате, откуда была видна вешалка в прихожей. Плаща Степана на ней не оказалось-значит, сына вызвали в больницу…

Гудошников любил свой деревянный стареющий дом. Здесь и самому дышалось вольно, и книги дышали. В каменных домах книги летом могли отсыреть, а зимой, в отопительный сезон, – пересохнуть. Тут же Никита Евсеич сам регулировал и влажность, и температуру.

Вчера вечером он лег поздно, в первом часу: работалось очень хорошо и думалось легко. Вообще все это лето он почти не вставал из-за стола. В короткие же прогулки он непременно отправлялся на Коммунальный мост, стоял там, опершись на перила, вдыхая запахи чистого песка, свежей воды и терпкого лесного духа; и все мосты, малые и большие, в такие минуты представлялись ему символическим олицетворением единения, преемственности. Наперекор древней народной мудрости, что два берега реки никогда не могут сойтись, мосты соединяли их, утверждая тем самым величие и силу человеческой мысли. Живой человек всегда стремился что-то соединить, сблизить, слить воедино. А теперь вот, после того как побывал там человек, и холодный, неведомый космос стал ближе к Земле. Придет время, верил Никита Евсеич, когда не только Луна, но и звезды окажутся близко от Земли.