Слово

– Князь, ходи к нам гулять! – вторили толмачи, размахивая шапками перед бойницами. – Ходи кумыс пить! Мясо есть! А мы баба русский щупать будем! Баба русский – шибко сладкий!

Но будто вымерли защитники монастыря. Ничто не шелохнется на багровых от заката стенах. Махнул рукой Батый, и несколько воинов, зарядив китайскую пороку тяжелым камнем, ударили в монастырские ворота. Гулко ухнули створы, сорвался снежок со стен и опал на мерзлую землю. Батый выплеснул кумыс и крикнул, чтобы воины расшевелили русских баб, чтобы не сидели те молча, а причитали и плакали. Его начинала пугать тишина и безропотность русских, которая была непривычна.

Татарин в лисьей шапке схватил одну из девок за волосы и ударом сабли отсек косу у самой головы. Девка схватилась рукою за испоганенную голову, но даже не крикнула. Тогда воин повалил ее наземь и стал пинать, стараясь попасть в живот. Женщины, связанные с нею одной веревкой, молча старались защитить ее, тянули несчастную к себе. У других костров, следуя примеру соплеменника, воины рубили женщинам косы и бросали их в огонь. Резко пахло паленым волосом, дым сносило на монастырь, однако там было по-прежнему тихо. Лишь на угловой башне, в бойнице, возникло неясное лицо, высунулась рука с натянутым луком, но выстрела не последовало. После короткой возни все пропало.

Окончательно рассвирепевший татарин в лисьей шапке подбежал к одной из женщин и вырвал из рук завернутого в тряпку грудняка, заметался со свертком в руках, не зная, что сделать с ним, затем хотел бросить в костер, но двое других указали на пороку. Гурьбой они бросились к орудию, подтянули его еще ближе и, зарядив ребенком, метнули младенца через стену. За стеной, было слышно, возникла короткая суматоха, и снова все замерло. Зато в голос, разом заплакали женщины, потрясая кулаками и проклиная поганых. Однако Батый уже не радовался этому. Он прокричал что-то, указывая на плененных, и воины с гоготом стали срывать с женщин одежды…

Князь Олег Ингваревич, освобожденный от лат и кольчуги, полулежал, привалившись к стене монастырской трапезной. Изо рта его сочилась кровь, стекая по бороде на рубаху. Молчаливый, как тень, чернец иногда склонялся над ним и промокал рот князя грубой холстиной. Голубые глаза на бескровном, бледном лице потемнели, словно небо на закате солнца, стянутое болью тело казалось неподвижным, но и ослабший, беспомощный князь был красив, статен и могуч. Напротив Олега Красного, обхватив посох желтыми, пергаментными руками, сидел игумен монастыря Парфентий – белый, невесомый старец.

Князь знал, что монастырь может продержаться, в крайнем случае, до ночи. Способных защищать его стены было всего около сотни, если считать с монахами, остальные либо раненые, либо попросту безоружные старики, женщины и малолетние дети. Олег велел разобрать каменную часовню и поднять камни на стены, но и это уже спасти не могло: татары подожгут монастырь, как подожгли и разорили Пронск. А главное, помощи ждать неоткуда…

Олег с хрипом вздохнул, захлебнулся кровью, откашлялся. Чернец промокнул княжеские уста, но князь оттолкнул его руку, выпрямился:

– Неужто и сгинет так под погаными Русская земля?

– На все воля Божья, – смиренно проронил игумен. – Наказание господне за грехи наши тяжкие.

– В чем же грех наш, отче? Чем провинились мы пред Всевышним?

– Раздор между вами, княже, брат на брата идет и до смерти бьет, – Парфентий огладил посох. – Вам бы друг в друге опору искать, как один, всем против ворога стоять. Вас же гордыня одолела. Князь Владимирский не пришел на помощь, самочинно задумал с погаными сразиться. Вот в том и погибель земли Русской, в том и грех великий, княже.

Олег Красный насторожился, прислушался, и глаза посветлели на миг.

– Отче, где ныне песни поют?

– В церкви чернецы тропари поют, молебен служат.

– Мне почудилось – хоровод, – осел князь. – Почудилось, голоса девичьи…

– То скопцы.

Князь снова откинулся к стене, умолк, обведя тяжелым взглядом трапезную. В это время на пороге встал монах, поклонился игумену.

– Слушай меня, брат Кирилла, – степенно сказал игумен. – Аки молебен отслужат, все иконы и книги богослужебные из храма вели в землю закопать, дабы огню не достались и поганым на осмеяние.

Монах блеснул глазами, опустил голову.

– Грех великий, владыка, иконы да книги земле предати…

– Ведомо, что грех, – согласился Парфентий. – Да нынче на Руси кругом грех творится вельми великий, Кирилла. Искупление его в нашей смерти грядущей, ступай… Нет, погоди, – игумен встал и осмотрел пол трапезной. – Здесь схороним. Кликни послушников, пускай плахи-то выворотят и яму копают. Трапезная изба-то хоть и сгорит, так место еще долго приметное будет. По углям да по пеплу. А кто жив останется – отыщет.

Монах поклонился и вышел. Князь закрыл глаза, пристроил поудобнее голову, словно заснуть собрался, но не заснул. Там, где только что стоял монах, вырос воевода пронский: шлем татарскими саблями иссечен, латы стрелами исклеваны.

– Княже! Поганые пировать собираются, огни жгут, лошадей режут… Над нами потешаются! А на стенах уж и стрел не осталось!