Слово

– Коли б татары не нагрянули, исполнили бы волю его, – продолжал Парфентий. – Теперь же в землю все пойдет… А писал здесь старец Дивей словеса хвалебные земле Русской и люду ее.

– Зови же песенника своего! – воспрял князь. Чернец вернулся без гусляра, однако гусли принес.

– Преставился он, от ран скончался, – объяснил чернец. – Некому ныне играть в обители…

Позвали монаха Кириллу, усадили его на лавку против князя, дали харатьи и гусли. Монах снял клобук34, огладил седые волосы, перекрестился.

– По правленному петь али как писано? – спросил он игумена.

– Поправленному, – сказал игумен.

– Пой, аки писано! – не согласился князь.

Монах Кирилла взглянул на Олега, затем на игумена и запел.

И только загорелась душа князя от слова доброго, только ощутил он силу в измученном болью теле, как ворвался в трапезную воевода с темным свертком в руках. Упал перед князем, протягивая ему свою ношу, заорал, перекрикивая песню:

– Княже! Нет больше мочи! Детей малых пороками мечут! Вели бить супостата и самим умереть! А не будет твоей воли – самочинно пойду на поганых!

Взял князь сверток, откинул тряпицу и закачался. А монах Кирилла гуслей не оставил, лишь громче запел, и тесно стало голосу его в темных стенах трапезной.

Гибнет земля Русская! От мала до велика – всех людей изводят поганые. Вмиг представилось князю, как ворвавшиеся в монастырь татары бьют и крошат младенцев, которые спрятаны в кельях. А с погибелью детей и земля прахом рассыплется, ибо некому станет жить на ней и защищать ее. Коли уже дерево спасти нельзя, так пусть же корешок или веточка какая останется. А схлынет нашествие, уйдут поганые с земли Русской, и вырастет из былиночки новое дерево…

И лишь замерли струны гуслей – выпрямился Олег, сглотнул сбою кровь.

– Много ли младенцев в обители?

– Много, – вздохнул игумен. – Отроков токо до сорока будет, а младенцы-то и не считаны.

Князь завернул мертвое дитя тряпицей, подошел к послушникам, что рыли землю, оттолкнул одного и положил сверток в яму.

– А сколько коней осталось в дружине; воевода?

– И тридцати не наберется, – ответствовал воевода. – Вели открыть ворота, княже! Пешими пойдем на поганых!

– Годи, храбрый витязь… Я коней велю сей же час заседлать и у ворот поставить. Да чтобы стремена укоротили и веревки приготовили.

Игумен воззрился на Олега, сжал посох. Не узнать князя, ровно другой человек в трапезной очутился, и грудь его рана не печет, и кровь горлом не идет.

– А ты, Парфентий, скажи инокам, пускай выберут тридцать отроков мужского и женского полу поровну. И чтоб здоровые все были и телом, и умом. И пусть сведут их к воротам, в дорогу соберут. Дорога у них будет дальняя.

Воевода поклонился и вышел, но игумен волю княжескую исполнять не спешил, опустил белесые глаза, сжал губы.

– А пропустят ли отроков-то? – спросил он. – Экая туча кругом нас стала, зверю не пройти, птице не пролететь…

– Соберем всю дружину со стен, иноков да люд весь, который в обители прячется, дорогу станем в туче пробивать. Пробьем и выпустим отроков! Эй, кольчугу мне!

На зов прибежал оруженосец, подал кольчугу и меч с опояской.

– Пробьем мы отрокам дорогу, – согласился игумен. – Выпустим их во чисто поле… А отроки-то малые, неразумные. Унесут их кони твои, спасут животы им, а кто они, откуда пошли-знать и ведать не будут… Когда хоромина горит, не токмо детей спасать надобно, а и образа выносить.

Опустился князь на лавку, задумался. Рука сама нашарила крест нательный. Прилип, присох он к окровавленной груди, будто клещ впился.

– Коней мало, отче… Ужель детьми поступиться, абы иконы и книги спасти?

– Отроки-то легонькие, – заговорил игумен, ловя взгляд княжеский. – Вели на каждого коня вьючок приторочить. Да наказ дай отрокам, чтобы берегли их.

– Добро, – согласился Олег. – А в яме этой младенца схорони и других людей побитых.

Игумен, пристукивая посохом, засеменил к выходу, давать распоряжения. Олег взял в руки оставленные монахом гусли, струны потрогал – не звенят струны… Положив гусли на кучу книг и сносимых в трапезную икон, князь принял у оруженосца меч, выдернул его из ножен и, как был в рубахе, вышел на монастырский двор.

У ворот уже толпились защитники, в окровавленных одеждах, в исклеванных стрелами и саблями доспехах. Стонали раненые, выли женщины – матери отроков, собираемых в путь, бряцало оружие. Олег подозвал воеводу, велел собрать всех людей, чтобы пробить дорогу во вражьей туче.

– Хороша думка твоя, княже, да не пробить нам бреши! – взмолился воевода. – Татар кругом черным-черно и еще прибывают. Посекли бы уж давно наше войско и обитель приступом взяли, да, видно, позабавиться желают. Нам и осталось только – головы свои сложить!

– Выпустим отроков – и умрем! – гневно сказал князь. – Годи еще, воевода!

– Нет больше мочи терпеть! – зароптали в толпе. – Жен наших бьют, детей пороками мечут! Не пробить нам дорога!