Слово арата

Русским языком заняться…

День ото дня становилась теснее наша разноплеменная коммуна. Мы лучше узнавали друг друга, ближе сходились. Наконец-то все «нашли общий язык» — людей разных национальностей и рас объединяла, организовывала, сближала русская речь. И мы старались (не только вечерами!) как можно лучше выучить ее. Все разговоры между собой, все шутки, игры, песни — только на русском! И в программах самодеятельности национальные песни часто сменялись русскими, которые пели все хором.

Жизнь наша протекала в строгом порядке: все было предусмотрено режимом дня. Критиковали за малейшее нарушение правил. Больше всего доставалось от старосты коммуны — Зареса. На снисхождение его нечего было надеяться, будь ты хоть самый лучший друг!

…Однажды и я опоздал с вечерней прогулки.

Ее звали Шурой. Она выросла в детском доме, жила на станции Удельной. Училась в девятом классе. В старом вылинявшем ситцевом платье и сандалиях, коротко стриженная, с веснушками… У нее был очень хороший характер, и мы сразу стали друзьями.

В тот вечер мы долго бродили. Медный месяц высветлил петляющую между сосен дорогу. Шура очень походила на Веру, хотя внешне они и разнились. Об этом я ей и рассказывал. Не помню, в который уж раз, вышли к станции. Остановились возле ее калитки — Шура по одну сторону низенькой оградки, я по другую. Расставаться не хотелось.

— Давай еще погуляем, — предложил я. — Время есть. Я потом тебя провожу…

— Нет, — сказала она. — Возвращайся, Тока. Скоро у вас звонок зазвенит, как у первоклассников.

И засмеялась.

А мне так не хотелось уходить!

— Ну чего ты меня гонишь? Время еще детское…

— Я о тебе беспокоюсь. Вы же, как дети, — ни шагу без звонка! Вас, наверное, и гулять-то по звоночку отпускают?

— Когда я девушек целую, звонка не жду! — выпалил я и внезапно обнял ее, притянул к себе, поцеловал.

— Вот, видишь…

И вдруг — трах! Щека моя запылала. Пока я приходил в себя, Шура повернулась и ушла. И в это время долетел звонок: Зарес дал сигнал отбоя.

Что делать? За девушкой бежать — ее уже след простыл. В лагерь возвращаться — сердце ноет сильней, чем щека… Поплелся к Малой Удельной.

Зарес зазвонил еще сильнее.

Я шел и ругал нашего старосту на чем свет стоит.

Возле дачи ребята окружили Зареса и пели про него частушку. У меня немного отлегло: не один я опоздал.

— Перестаньте петь! — кипятился Зарес. — Все уже спят.

Парни не унимались.

Зарес махнул рукой:

— Я вот вас, голубчиков, продерну, как следует, в стенгазете!

И продернул. И мне тоже досталось, хоть я и не пел частушку.

* * *

Как-то нам сообщили:

— Поедете отдыхать.

— Отчего отдыхать? Зачем отдыхать? Куда ехать?

— На курорт. На Черное море.

О других не скажу, но нас, тувинцев, это известие в общем-то оставило равнодушными. Черное море звучало точно так же, как Малая Удельная. Ясно было одно: куда-то повезут. Наша бы воля, так и не поехали бы никуда. Что может быть лучше нашей дачи, нашей станции?

Дорога всегда полна впечатлений. Даже в изъезженной вдоль и поперек степи, даже на таежной тропе, известной каждым своим поворотом, каждым деревом, всякий раз испытываешь чувство радостного изумления — от пышного разнотравья или ошеломляющего буйства осенних красок, от неожиданной встречи со зверем или от сурового величия заснеженных вершин… Когда же дорога, которой, кажется, нет и не будет конца, впервые бежит и бежит перед тобой, тогда куда ни глянь — все ново, когда все твои спутники (и как только они успевают!) видят больше тебя и наперебой кричат об этом, и сам ты то и дело кричишь: «Смотри, смотри!» — какое же это счастье!

Казалось, мы уже не в состоянии были вместить в себя то, что посчастливилось увидеть в пути. Но последняя ночь дороги уложила впечатления в переметные сумы памяти, и новый рассвет мы встретили прилипнув к вагонным окнам: что-то еще нас ожидает?..

Наверное, нам все-таки рассказывали, куда мы едем, но это как-то не запомнилось, пролетело мимо ушей. И когда, выскочив из-за очередного поворота, поезд очутился возле бесконечного лазурного пространства — справа, слева и далеко-далеко, всюду была вода, мы были потрясены.

— Туапсе, — сказал Пальмбах. — Станция и пристань. Туапсе. Черное море…

Мы подошли к самому берегу. Море. Черное? Может быть, там, вдали, если прищуриться? Кажется, что-то чернеет… Волны, как цепи тувинских плоскогорий; высокие валы с шумом и брызгами падали на берег и, шипя, скатывались обратно. Сколько воды!.. Меж волнами то появлялись, то исчезали лодки не лодки, бревна не бревна, нет — какие-то быстрые рыбины.

— Дельфины! Смотрите, дельфины!

Вокруг нас творилось что-то невообразимое. Люди, приехавшие одним поездом с нами, сбрасывали с себя одежду и бросались в воду. Мужчины, женщины…

— Ну что же вы? — наш физрук Виктор Бердников стащил с себя рубаху, брюки.

Я посмотрел на «своих». Все стояли ошарашенные, косили глазами.

А-а! Была не была. Сбросил все с себя, разбежался, нырнул. Нам ли, сыновьям Улуг-Хема, бояться моря!

Вода теплая, ласковая. Хорошо! Позвал ребят.