Слово арата

Привязав коня к изгороди Вериного дома, я зашел во двор и поднялся на крыльцо. В комнате сидели Наталья Васильевна и совсем взрослая девушка, в которой я с трудом узнал ее младшую дочь Настю.

— Здравствуйте, Наталья Васильевна! Здравствуй, Настя!

— Здравствуй… Чей будешь?

— Да вы что, Наталья Васильевна? Как старый Севастьян, не узнаете своего друга-крестьянина! — припомнил я ее любимое присловье.

Нет, не узнавала.

Я назвал себя.

— И точно ты! Подойди-ка поближе.

Она схватила мою голову и несколько раз поцеловала в лоб. Краем платка утерла глаза, села.

— Как живете? Как здоровье, Наталья Васильевна?

— Спасибо. Видишь — вдвоем с Настей остались. Данилка давно обзавелся семьей. Ваньша тоже взял жену — Лубошниковых девку. Знаешь, поди? Отделился. И Вера с нами теперь не живет. Понесло ее мужика от добра добро искать… Давно уж как уехали…

Она снова приложила платок к глазам. За эти годы Наталья Васильевна очень постарела. Лицо ее побледнело, покрылось морщинами. Спина согнулась. Раньше у нее была походка всем на диво, а теперь в руке палочка…

Я искал вокруг хоть какие-нибудь следы юности, но все изменилось.

Выросли мои сверстники, обзавелись семьями, пошли своими дорогами. Здесь, в Усть-Терзиге, где снова встретил я Верину мать и ее младшую сестренку, даже воздух будто потускнел, а стены домика стали чернее. Светлыми остались только воспоминания о Вере, о дружбе с нею.

Прощаясь, я сказал Наталье Васильевне:

— Передавайте привет всем, с кем я не встретился. Спасибо вам за все!

— Не за что. Тебе спасибо, заехал, не забыл… Рос ты на моих глазах — и вот уже мужчина. Дай тебе бог хорошую работу!.. Подойди-ка, я поцелую тебя. Я уже старуха — все может случиться…

Я вспомнил расставанье с моей матерью, расставанье с Верой. Мужчина-мужчина, а все-таки выбежал я на улицу как можно быстрее, чтобы не разреветься. Торопливо вдел ногу в стремя.

К ночи я был у Арыг-Бажи. Вот и старая лиственница-шаманка! На месте. Ее окружила целая стайка молодых деревьев А все равно я ее узнал. Все равно!

Оставив коня у коновязи, я зашагал к юртам.

Девочка с косой, белолицая, длинноногая, выбежала из низенькой избушки, стала всматриваться в меня.

— Здравствуй, Сюрюнма! — я привлек ее к себе, поцеловал ее волосы.

Она ничуть не удивилась.

— Здравствуй, дядя! — ответила, чуть заикаясь. — Мама и дядя в поле. Скоро придут.

Мы вошли в избушку. Нет, ничто не напоминало здесь детства. И следа не осталось от старого нашего чума. У задней стены стояли красные сундучки с узорчатой позолотой, а рядом шкафчик для посуды. В углу, как у русских крестьян, была печка. На ней лежал испеченный хлеб, накрытый полотенцем.

Пока я вынимал вещи из мешка, сбежались соседские ребятишки. Среди них оказались и мои племянницы. Я раздал им конфеты и печенье.

Сюрюнма деловито разожгла огонь, поставила кипятить чай. Здорово повзрослела маленькая! Косичка выросла. Бусинки в ней. Очень стала походить Сюрюнма на своего отца — Данилу Потылицына: такая же светлоголовая, с большими серыми глазами.

Пока девочка угощала ребятишек, вернулась домой Албании. Остановилась у входа, и не то смеется, не то плачет. Пошатнулась, повисла на моих плечах.

— Как ты вырос! Крепкий стал… А одежда, как у саита!.. Бог мой, как же хорошо, что ты приехал!

Я спросил ее о здоровье.

— Чуть не померла я, сынок. Едва-едва поправилась.

Я стиснул зубы, отвернулся.

— Ну, да это все прошло, — подбодрила меня сестра. — Лучше поговорим о новом. Оо, как много ты нам подарков привез!

Албанчи завладела моим мешком и принялась потрошить его.

— Зеленый чай — очень кстати… А то у нас совсем мало осталось — ты угадал. И табак нужен. О-оо, далемба! Обновим наши халаты… Шелковый платок — Кангый его отдадим. Гребешки — Сюрюнме и Будуней. Хорошо, хорошо… Топор и перочинный ножик братьям пригодятся. Пежен и Шомук сейчас придут. Обрадуются! Ну, а мешок под зерно пойдет…

Мне стало совсем хорошо от того, что сестра осталась довольна подарками и ловко поделила их между всеми.

Весть о том, из Кызыла приехал земляк, быстро разнеслась по Терзигу. Собрались все близкие и дальние родственники.

Мы и раньше называли Албанчи второй матерью. Сейчас тем более никто бы не признал в ней нашу сестру — так она постарела. Лицо у нее стало бескровным — берестяным. Мой приезд взбодрил ее, она смеялась, старалась казаться сильной, но ей трудно было скрыть болезнь и страдания.

Лишь недавно избавился от непосильной работы на тоджинских баев мой брат Шомукай. Слишком поздно! Долгие годы унижения, голода повлияли на его рассудок. Не зря говорят в народе: «Секира ранит тело, несправедливость калечит душу». Шомукаю уже за сорок, а ведет он себя как подросток. Дичится людей, никого ни о чем не просит, неохотно отвечает на вопросы. Зато Пежендей стал активистом. Его избрали в сумонный хурал. Люди любят его и шутливо зовут «наш саит».