Слово арата

Дело такое новое, что у старого Саглынмая прямо-таки дух захватило. Поперхнулся он, жадно глотнул воздух и заговорил, поворачиваясь на месте посреди круга.

— Разрешите, товарищи… Для чего мы вас собрали? Есть такое соображение: обсудить сообща, как нам жить дальше и работать. Поэтому общий хурал всех аратов, живущих на Мерген-Терзиге, считаю открытым. Кого мы, товарищи, выберем таргаларами?

— Во-первых, Албанчи. Во-вторых. Саглынмая. В-третьих, приехавшего из Кызыла нашего земляка, — выкрикнул из притихшего людского круга кузнец Чадаг-Кыдат, перед которым копошилась целая куча дочерна обжаренных солнцем детей.

— Как, товарищи, одобряете?

Вытянув над головой руку с растопыренными пальцами, Мунзумчук пробасил:

— Одобряю.

Саглынмай предоставил мне слово для обращения к землякам. Разговор, сказал он, будет по самому важному вопросу нашей жизни. А меня назвал по-отечески — «наш сын» и «нашего арбана гражданин».

Я волновался не менее Саглынмая. Говорил, не слыша собственного голоса. Видел только глаза земляков, с которыми встречались мои глаза.

— Товарищи! Родные! Друзья! — обратился я к людям, пришедшим со своими семьями решать общую нашу судьбу, и стал рассказывать, к чему пришли тувинские араты вместе с русскими рабочими и крестьянами — жителями Тувы — под руководством нашей партии и благодаря помощи Советского Союза.

— Теперь в нашей республике власть в руках трудящихся, в наших с вами руках. С прошлым покончено навсегда. Надо облегчить труд аратов, улучшить их жизнь. Многое уже делается. В таких непроезжих местах, как перевал Калдак-Хамар, проложена автомобильная дорога. В Элегесте растет госхоз. На Харале открылся золотой прииск. Тувинцы читают на родном языке газеты и книги. Дети учатся в школах…

Великий Ленин учил: если сельское хозяйство останется раздробленным, мы никогда не придем к зажиточной жизни.

Скажу одно: я радуюсь тому, что вы будете работать сообща. И еще. Если вы не скажете, что от живущего вдалеке пользы мало, если вы не исключите меня из своей семьи, а примете в тожзем, я буду гордиться доверием.

Все проголосовали за артель. Председателем выбрали Саглынмая.

«Тожзем Терзига» был первым коллективным хозяйством в Каа-Хеме. Впоследствии он стал частью крупной артели «14 лет Октября».

* * *

…Снова я сидел в доме старшей сестры. Албанчи угощала меня чаем и, не то оправдываясь, не то поучая, говорила:

— Вот видишь, сынок, теперь у нас и одинокая старуха не пропадет. И работы хватит, и страхов не будет никаких. Оставшийся век здесь мне и доживать…

— Уж ладно, сестра, — согласился я с ней. — Про век-то говорить рановато. Много-много лет нам теперь жить. Вот на Харал съезжу, — на обратном пути с собой в Кызыл погостить заберу. Так что собирайтесь.

— Ха-ха-ха! — развеселилась сестра. — Что ж, сынок, раз велишь собираться, сейчас же начну свои сборы. Не куда-нибудь ехать — в столицу! Как туда заявишься без новой шубы? Уж разоденусь на загляденье!

Сестре стало весело. Голос ее то взвивался жаворонком ввысь, то падал по-голубиному и, воркуя, замирал в груди…

Мы вышли во двор. Албанчи вся светилась — так радовалась она и нашей встрече, и повороту всей нашей жизни. Сели на вязанку хвороста, что лежала у входа в загон. Неторопливо беседовали перед расставанием. Завидев нас, шагнул было к загону Саглынмай, но его перехватил на полпути старый Чамырык, державший за веревку вола.

— На! Отдаю тожзему вола. Распоряжайтесь!

Чамырык протянул Саглынмаю конец веревки.

Пегий вол с широко раздвинутыми рогами коротким хвостом, полузакрыв глаза, лениво пережевывал жвачку.

— «На!» Ишь, герой! Нет, уж ты, друг, не «накай», а возьми своего вола да поезжай в верховья Терзига, да жердей наруби, да сюда привези. Для инструмента общего амбарчик поставить надо? Надо. Сам небось видишь — одни шалаши у нас. Ясно? Так вот и поезжай в тайгу.

Саглынмай ждал ответа и, теребя козлиную бородку, удивленно и обиженно поглядывал на Чамырыка.

Над домами поднимались прямо, как стрелы, пущенные в зенит, голубоватые струи дыма и растворялись в небесной синеве. На вершину Кускуннуг наползала туча — густая, черная, готовая опрокинуться ливнем к подножью горы.

— Не пойму! — в тон Саглынмаю возразил Чамырык. — Вола тебе отдаю? Отдаю. А для чего отдаю, тарга? Для общественной пользы. Он будет на всю артель работать. Вместо меня, значит. А я, друг мой, охотничать собрался. Где же я на жерди время-то найду? Выходит, одному — и скотину свою подавай, и сам работай, а другому — только посиживай, палец поднявши: я, мол, колхозник! Вот оно как, товарищ тарга!

Выпалив эти слова, Чамырык пустился наутек, будто горный козел, учуявший человека.

Саглынмай с досады и отчаяния завопил, словно призывал вора покаяться:

— Товарищ мо-ой! Старый ты челове-ек! Верни-ись… Э-э-эй!

— Чего кричишь? — подошел к нему Чадаг-Кыдат. Лицо у кузнеца было черное — с просветами, не тронутыми гарью. За спиной висел замасленный кожаный мешок.