Слово и «Дело» Осипа Мандельштама. Книга доносов, допросов и обвинительных заключений

Чем Петр Андреевич Павленко и под какой фамилией занимался за границей в середине 20-х годов – никто толком не знает[451], как и то, что он, не будучи узником, делал тогда же или чуть ранее на Соловках (о них он очень любил рассказывать). Но в конце 20-х годов он уже и москвич, и писатель – абсолютный чемпион по застольным байкам, знакомец, а то и подающий надежды соавтор подчас таких приличных писателей как Платонов, Пильняк или Всеволод Иванов. В начале 30-х еще одна метаморфоза: всенепременный кореш любого начальства, он и сам стал литературным начальником. И если идет он на торжество к соседу-писателю по Переделкино (кстати, по будущей улице Павленко!), то дарит ему… «крохотную книжечку – только что произнесенный по радио и уже опубликованный текст сталинской Конституции»! Перво-наперво протягивает эту мерзятину сыну соседа, еще дошкольнику, и, дергая веком, «внимательно смотрит» – «проверяет реакцию»[452]. Что ж, за красивые глаза и за отменную прозу столько Сталинских премий не дают!

Что же пишет этот любознательный прозаик, талантливый провокатор и, по совместительству, соубийца О.М. в своей части коллективного доноса на поэта, озаглавленной «О стихах О. Мандельштама»?

Я всегда считал, читая старые стихи Мандельштама, что он не поэт, а версификатор, холодный головной составитель рифмованных произведений. От этого чувства не могу отделаться и теперь, читая его последние стихи. Они в большинстве своем холодны, мертвы, в них нет того самого главного, что, на мой взгляд, делает поэзию, – нет темперамента, нет веры в свою строку.

‹…› Советские ли это стихи? Да, конечно. Но только в «Стихах о Сталине» мы это чувствуем без обиняков, в остальных же стихах – о советском догадываемся[453]. Если бы передо мною был поставлен вопрос – следует ли печатать эти стихи, – я ответил бы – нет, не следует.

П. Павленко

Но Павленко – этот частный выразитель «общего» мнения – прекрасно понимал, что поставлен перед ним был не этот, а другой, гораздо более серьезный вопрос, как знал заранее и ответ на него: «Да, следует!»

После такой чистой и «совершенно секретной» (и оттого «чистой» вдвойне) работы карающему мечу революции оставалось только откликнуться на такой тревожный и убедительный сигнал, на это искреннее, товарищеское и аргументированное обращение, на этот прямо-таки крик о помощи![454] И кто же, как не чекисты, действительно, помогут писателям «решить этот вопрос о Мандельштаме», решить крепко и окончательно?

Правда, на согласования и разработку «операции» потребовалось некоторое время. На письме писательского вождя стоит штамп Секретно-политического отдела НКВД: «4 отдел ГУГБ. Получ‹ено› 13 апреля 1938».

Иными словами, Ежов держал письмо у себя чуть ли не месяц!

Почему?

Да потому, думается, что в первом – 1934 года – деле этого дерзкого антисоветчика оставались явственные следы «чуда» и самого высочайшего великодушия, так что и на этот раз, продолжим догадку, потребовалось то или иное проявление воли вождя. На что и ушел календарный месяц. Кроме того, в Ленинграде вовсю шло дело о «заговоре писателей», фактическим фигурантом которого являлся и О.М. – возможно, еще не начавшееся московское следствие запросило результаты лениградских коллег.

О воле вождя будем судить по результату: сроки действия чуда истекли! О чем, в сущности, и сказали или дали понять – Андреев Фадееву, а Журбенко Ставскому. И как только политическое решение было принято, закипела практическая чекистская работа!

Первым долгом – служебное обоснование. Вот справка, написанная начальником 9-го отделения 4-го отдела ГУГБ Юревичем[455] (разумеется, со слов Ставского):