Слово и событие. Писатель и литература

Подлинный состав нашего знания есть всегда: «всё такое-то – и еще что-то иное, неизвестное.[172]

Если пословицы остатки древней мудрости, то прочесть их способна только такая же новая. Фольклор в хорошем случае подтвердит то, что открылось настойчивому взгляду. Правильно толковать его может только мысль, стоящая на своих ногах. Флоренский довольствуется схемой иного, определяя «святой – это прежде всего „не“». Das ganz Andere Рудольфа Отто (58) заглядывает уже в совершенно иное, т. е. и в иное самому иному, напоминая формулу первоначала у Николая Кузанского, non-aliud, неиное. Понятая и продуманная как должно, эта формула позволила бы фольклорные богатства, вводимые Айрапетяном в схему иного, увидеть в свете своего. Айрапетян сам к этому подходит, когда говорит например, что «на острове и время свое» (128), вместо ожидающегося у него «иное».[173]

За каждым толкуемым у Айрапетяна топосом стоит центральный опыт. Волшебная сказка – перечень определяющих линий каждой человеческой судьбы. Книга Айрапетяна путешествие по единственной, брошеной родине. Доверие к опыту, к «видно», касание к бытию – назначение его герменевтики. Рядом с этим техника замены слова значением или любая другая вели бы сами по себе только в дурную бесконечность. Герменевтика приближает к впервые открываемой далекости, которую мы не подозревали в нас.

Природа, вообще говоря, имеет много уровней защиты. Айрапетян подчеркивает, цитируя Джамбаттиста Вико (есть более близкие авторитеты), что человек это тело, речь и ум, причем именно в этом порядке (149–150). Язык ближе к телу чем сознание. Мы способны на многое, может быть даже на слишком многое. Мы не умеем пока только понять образ действий живого автомата, каким мы являемся, и дать свободу слову.

Перенесемся напоследок снова ненадолго в условия, где, как на уровне генетических программ, толкования нет, оно жестко исключено или строго запрещено. У монаха, творящего умную исихастскую молитву, слова вобраны в дыхание и сердцебиение так, что их уже не надо произносить, они стали ритмом тела. Разница между словом и бытием здесь исчезает. Понятно, что втягивание тела в слово идет через ломку тела и всего, что втянуто в это событие. Аскеза таким образом требует насилия, но, если можно так сказать, не нового, а вложенного во всё живое при его рождении. Всё, что завязывается, имеет своим катализатором смерть. Чтобы далеко не ходить, во всяком знании (чувстве) зачинается смертное образование.

Что раньше? рождение причина смерти или готовность на смерть причина рождения? То, что развернуто во времени, собрано в настоящем. Не зачатие причина конца, а начало и конец вместе созданы исходной разницей между взглядом и глядящим. В этой исходной разнице мы тонем, видеть ее нам уже нечем. Неведение здесь безусловно. Оно заряжено всеми возможными связями чего угодно с чем угодно. Но какие бы узлы ни завязывало сознание, оно не свяжет исходную странность. Ей не видно начала и конца.

В невидимом до всякого начала берет начало слово, когда мы заботимся о том, чтобы оно имело основание.

2001

Писатель и литература [174]

Исландская сага

Неизбежно ли, чтобы литературоведческая наука всё больше замыкалась в своей специализации, в узком профессионализме, в его специальной терминологии? Способна ли она сделаться понятной для каждого образованного и любознательного человека и не утратить притом высокой научности? Если научность понимать как строгость метода, чистоту логической мысли, а главное, трезвую критичность, то новая книга советского исландиста М. И. Стеблина-Каменского безусловно отвечает этим требованиям, в ней нет только наукообразия[175]. Рассказывается о месте исландских саг в истории скандинавских литератур, о мироощущении средневековых исландцев, создавшем эти саги, о смысле времени, судьбы и смерти. Автор владеет предметом и стилем.

Он вводит в суть современных проблем, вызванных «сагами об исландцах». Задача Стеблина-Каменского не столько обзор материала, сколько подготовка в читателе самой способности вникнуть в сущность словесности, созданной в краткую, не повторившуюся и полузабытую эпоху европейской истории людьми особого склада.