Слово и событие. Писатель и литература

Правомерно спросить, так ли уж верно, что «синкретическая правда есть нечто навсегда утраченное», тем более – исключительно присущее лишь той древней эпохе исландской литературы. Не лучше ли считать ее свойством поэтического мировосприятия в любую эпоху? Не возвращаются ли поэты и писатели настоящего, творят ли они осознанно или бессознательно, к единству действительности и художественного образа, отказываясь делить мир на голый факт, якобы существующий сам по себе, и поэтический смысл, якобы извне привносимый в него? Рассмотрим первый подвернувшийся пример из новоевропейской литературы. Витторио Альфиери, герой итальянского предромантизма, «поэт-пророк Рисорджименто», человек могучей воли, бунтарь, рожденный для подвига, но из-за невозможности прямого политического действия ставший поэтом и потрясший Италию своими трагедиями, – этот Альфиери оставался для всего 19-го века непреложной реальностью, бесспорной исторической действительностью. Он был в числе любимых героев Байрона и Пушкина; последний не раз упоминает об этом близком ему и родственном духе[178]. Такое положение сохранялось до 1902-го года, когда итальянский исследователь-позитивист Э. Бертана, тщательно разобрав документы и свидетельства, заявил, что считавшееся в отношении Альфиери бесспорной истиной на деле при всей фактической достоверности есть лишь легенда. Как такое стало возможно? В автобиографии Альфиери «личность как бы исчезает и остается только тип, поразительным образом отвечающий тому комплексу эстетических, нравственных и политических тенденций, которым запечатлена вся „Биография“; таким образом, эта „Биография“ приобретает характер романа»[179]. Дело вовсе не в том что Альфиери будто бы позволил себе исказить факты; ничего подобного не было. В его собственном жизнеописании «нет ни одного эпизода, который можно было бы назвать вымышленным […] но внутренние факты подверглись в ней глубочайшему изменению». Иначе сказать, Альфиери воспринимал действительность своей жизни не фактографически, а в нераздельном единстве с внутренней работой своего воображения, своего разума и духа. Интересно, что само понятие биографии или автобиографии, т. е. уж во всяком случае литературного и авторского создания, выражается на итальянском языке термином vita, т. е. вообще просто жизнь. И «синкретическая правда», по терминологии Стеблина-Каменского, победила в ходе истории. Напротив, позитивистская критика Бертаны при всей ее документированности и доказательности была отвергнута даже литературоведением. Правда поэта в конечном счете оказывается сильнее как фактографического, так и одностороннего литературного толкования.

Поэтому когда историк утверждает, что «для современного человека, с одной стороны, возможна правда о прошлом, которая, как ему самому известно, – неправда, а с другой стороны, для него несовместимы искусство и в собственном смысле слова правда», то здесь сказывается уже ослепление предметом своего исследования, замыкание его в изоляции без точек соприкосновения с настоящим. Кроме того, разумеется, и в самой средневековой литературе «синкретическая правда» не была исключительной привилегией исландской литературы. В «Новой Жизни» Данте ничуть не меньше чем в исландских сагах факт и художество так же сливаются в неразличенном единстве поэтического мира, решающе убедительного в своей плотной цельности.

Исландскую культуру Стеблин-Каменский склонен представлять обособленно. При этом, естественно, его аргументация слабнет и тускнеет. Независимость саги от романа о Тристане и Изольде он доказывает, в частности, поздним (1226) переводом «Тристана» на норвежский язык. Между тем некоторые исландцы еще с начала 11 го века получали образование в Германии и Франции. Среди них могли быть и авторы – или писцы – «саг об исландцах». В том, что имена этих авторов или писцов большей частью неизвестны, Исландия не отличается например от Испании, где от 13-го века дошло много анонимных произведений, среди них такое крупное (более 10-ти тысяч стихов) и важное как «Поэма об Александре»; неизвестны имена составителей обширных полуэпических хроник, редактированных Альфонсом X Мудрым. Чтобы заразиться пафосом романа о Тристане и Изольде и в его лучах создать новую художественную форму для старых родовых преданий, писателям саг не более понадобилось бы иметь этот роман в норвежском переводе, чем русским поэтам-классицистам 18-го века требовалось ждать, когда на русский язык будут переведены поэтика Буало и трагедии Расина и Корнеля, прежде чем написать своего «Гамлета», свою «Семиру», «Зареиду и Горислава», «Дидону» и «Софонисбу».