Авторитет языка можно было бы назвать авторитетом «общественного установления в чистом виде»[13]
. В полноте его системы свернуты всё будущие. Его авторитет подпитывается ими. Всякий авторитет любого человеческого института предвосхищен в ненавязчивом авторитете языка.Слово
Мы говорили, в каком смысле научная лингвистика права, отказываясь рассматривать языковые авторитеты в лице словарей, академий, литературных стилей как образцовую речь в сравнении с повседневной. Но великие поэты и писатели сами не ставят себе цели создания новой словесной среды, они делают пригодной для обитания ту, которая есть. Между Заменгофом и Данте та разница, что первый обошелся с известными ему языками как эксплуататор с полезным сырьем, а второй работал чтобы сделать итальянскую языковую почву культурной. Авторитет языка нуждается в поддержании. Лингвистика много сделала для его расшатывания и тем, что его игнорировала, и тем, что перенесла понятие языка на системы знаков, а главное тем, что сводит фонетику к фонологии, грамматику к логике, семантику к лексике. Самим фактом своего существования лингвистика внушает, что язык не может объяснить себя. Если редукция слова к мысленным элементам удастся, оно будет иметь ценность не само по себе, а только как знак чего-то. Двое разноязыких, встретившись в пустыне, уже никогда не смогут понять друг друга. Заботу о языке возьмет на себя толкователь, и общение, раньше предполагавшее прояснение применяемых знаков по ходу дела, превратится в операцию над сознанием. Язык станет заживо мертвым и, возможно еще существуя номинально, уступит место закрытым знаковым системам.
Авторитет языка поддерживается теми писателями, поэтами, создателями словарей, кто способен видеть в слове вещь, а не инструмент, опережение любых созданий культуры. «Все люди считают слова знаками, но поэты – последние среди людей, которые еще знают, что слова являются также ценностями»[14]
. Поэтический смысл реабилитирует слово, он способен вернуть жизнь стершейся лексике и термину. Художник «освобождается от языка в его лингвистической определенности», т. е. от застывшего в нормативном словаре, «не через отрицание, а путем имманентного усовершенствования его»; «в поэзии язык раскрывает все свои возможности, ибо требования к нему здесь максимальные: все стороны его напряжены до крайности, доходят до своих последних пределов… язык превосходит здесь самого себя»[15].С авторитетом дело обстоит вовсе не так, что на одном и том же языке поэт выражается образцово, а обыденный человек нет; кстати, часто бывает как раз наоборот. И не так что язык поэта лучше чем язык любого прохожего, язык племени, простонародный. Язык поэта, как бы он ни был неправилен и беден, в большей мере язык, а выпав из его рук, он исподволь катится к терминологической системе, становится всё больше средством «выражать уже готовую мысль», а не «создавать ее» (Потебня). Авторитет языка рушится. Казалось бы, поэт дальше всех от практики, от техники. На самом деле это он обеспечивает все области культуры способом понимать друг друга и самих себя. Без него множатся бесчисленные информационные системы, тающий авторитет языка заставляет с риском чудовищной инфляции называть языком и приписывать статус слова тому, что перестает быть даже лексикой, не стоит без информационной поддержки, служит функцией других ценностей, в свою очередь по-разному проблемных. Поэт, задолго до признания его языковым авторитетом восстанавливая авторитет языка и слова, падшего и тусклого, делает вне сравнения больше для успешного функционирования информационных систем чем специалист программист. Один поэт умеет восстановить значимость тому, что брошено на ветер.