Слово и событие. Писатель и литература

Простота романских языков кажущаяся. Белинской и Цветаева независимо друг от друга напоминали, что если Германия, столь непохожая на нас внешне, нам глубоко сродни, Франция, внешне такая близкая, в своей сути остается далекой. Сходным образом Хемингуэй заметил простоту итальянского языка на первый взгляд и его трудность, если пытаться в нем разобраться. Мы легче немецкого выучиваем испанский, французский и остаемся чужие духу этих языков, потому что редко идем дальше их заразительной латинской оболочки, иллюзорной простоты. Во французско-русских словарях не будет написано, что за словом sûr стоит не только логическая уверенность, но и надежность, как в выражении un ami sûr. Ту простую фразу лучше было бы читать иначе. Кажется, что я стою здесь перед ним с пустыми руками, говорит двойник Камю, но зато я настоящий; у меня всё настоящее, не у него; и эта моя жалкая жизнь – настоящая; и завтра у меня будет настоящая смерть.

Никак нельзя сказать, что знания языка переводчику не хватило. Оно скорее блестящее. Но для того чтобы воссоздать доминанту художественной вещи, надо быть настроенным так же, как автор. Это и есть требование конгениальности. Когда нет той же жизненной захваченности, переводчик при самом великолепном знании языка услышит аккорд, но воспроизвести его не сможет. Мы в таком переводе тоже слышим автора, но он косноязычит, постоянный перекос делает его речь невнятной.

При чтении подобных текстов нам неловко, как зрителям в театре, где роль мальчика играет актриса, говорящая все слова роли, но по возрасту и полу неспособная к его подростковой манере. Неотвязное ощущение диссонанса тянется за каждой фразой. Переводчик ведет с нами плохую игру. С одной стороны, он заменяет нам автора, его текст, с другой – задает загадку, которую никто не отгадает ввек.

Подросток у американского писателя говорит: «The whole team ostracized me… It was pretty funny, in a way». У переводчика в этом месте стоит: «Вся команда бойкотировала меня… Даже смешно». Здесь возникает мучительная неясность. По смыслу книги Сэлинджера его мальчик абсолютно неспособен на холодность в отношении к людям. И по другим причинам насмешливое отношение к бойкоту, объявленному всеми его товарищами, для него невозможно. У слова funny есть живое значение подозрительный, скверный, зловещий. Рассказчик «Ловца во ржи» часто говорит funny в этом смысле. Его манит и пугает глубокое, головокружительное в человеке, в противоположность гладкости официоза; funny повторяется часто, когда тонкая кромка отлаженной обыденности ломается и волнующе проступает неизвестность. Русское чудно, чудить показывает в том же направлении. В легкомысленном применении слово чудно значит почти то же что смешно; в более глубоком оно заставляет задуматься о близости темных миров. Смысл выписанной выше английской фразы тот, что подростку, с которым перестали разговаривать, было не по себе. Что, переводчик не знал значений слова funny? Это как раз исключено; он владеет английским как родным. Что все значения он слышит, показывает другое место той же книги: «She was getting funny, you could tell. I was afraid something like that would happen – I really was». Здесь funny передано как «она что-то задумала», по смыслу это верно. Герой один, ночью, среди незнакомых чуждых людей. Днем его отношения с ними складывались по гладким нормам рекламного города. Теперь своим неосторожным поступком он разорвал тонкую пленку условности. И сразу проступил странный, зыбкий, жутковатый другой мир. Женщина, с которой подросток говорит ночью в номере гостиницы, стала вдруг не такой, как рисуют в журналах и показывают в кино, она стала чудить. Снова жуть окружила его. Заметим, что в правильном по смыслу переводе не сделано попытки пойти навстречу автору.