Слово Ветра

В кромешной тьме, лишь изредка улавливая в свете фонаря его массивную фигуру взглядом, я пропускаю один удар за другим. Вот только проклятая отрава в воздухе, действует на всех, и Булатов не исключение. Стоит ему закашляться, как я сторицей возвращаю мужику удары. Без жалости. Без оглядки на его протяжные стоны. Знаю: если пожалею его — умру сам. А потому отчаянно выбиваю из Булатова всю дурь! За каждый синяк на теле моей Наны, за каждую ее слезинку и за крохотный шанс выбраться из этого подземелья живыми.

А когда понимаю, что урод едва дышит, хватаю Марьяну за руку и тащу за собой по темному коридору. Мы оба задыхаемся и едва держимся на ногах. Голова разрывается от острой боли, темнота перед глазами расплывается мутными пятнами. Нас зашатывает из стороны в сторону и то и дело скручивает от изнурительного кашля, но мы продолжаем пробираться по узкому коридору к лестнице, а потом через силу — вверх по ступеням. Не размыкая рук. Не позволяя друг другу сдаться.

Но самое поганое нас ждет на финише. Булатов не обманул — дверь заперта. За ней слышатся приглушенные крики Федьки и кого-то еще, наверно Осина. С той стороны дверь пытаются выбить, взломать этот чертов замок, но все впустую.

— Мне страшно, — бормочет Марьяна, прижимаясь к моей груди, пока наобум набираю числовые комбинации на кодовом замке. Знаю, что бесполезно, но просто так опустить руки и сдаться — не имею права. Не сейчас, когда нашел свою Нану. Не тогда, когда до свободы остается всего лишь шаг.

— Ветер! — доносится с той стороны отчаянный вой Грачева. — Попробуй ввести дату рождения Антона. Сейчас. Погоди.

— Сава, слышишь меня? — с трудом различаю голос Осина. — Набирай: один-восемь-один-один…

— Мимо! — отчаянно бью по двери кулаком, ощущая, как с каждой минутой все слабее становится Нана. Она из последних сил пытается удержать фонарик на весу, но тот все сильнее дрожит в ее руках.

— Пожалуйста, девочка моя, не сдавайся! — опускаюсь на верхнюю ступеньку и, усадив Марьяну к себе на колени, ладонями касаюсь ее измученного лица, жадно целую, чтобы очнулась, шепчу отчаянно, как люблю, но свет моего маяка становится все более тусклым и в какой-то момент просто гаснет.

— Нет! — из груди вырывается истошный вопль. — Не спи! Не вздумай! Дыши, Марьяна! Дыши!

Трясу девчонку что есть мочи, чтобы не смела закрывать глаза, но моя Нана больше меня не слышит.

— Ветер! Пробуй дату смерти Булатова!

— Сава, набирай! Один… Один… Шесть…

Голоса за дверью сливаются в один сплошной гул. Меня окутывает странное чувство безысходности, смешанное с ощущением собственного поражения и невыносимой болью утраты. Я бы и рад подняться, но больше не вижу смысла. Хотел бы бороться, но понимаю, что больше не за что.

Сжимаю в руках бесчувственное тело Марьяны и впервые в жизни плачу: я так долго искал свой свет и так бестолково его потерял.

— Ветер! Ты там живой! — не унимается Грачев и дубасит по металлической двери чем-то тяжелым. До мерзкого скрежета и невыносимого грохота. Такого громкого, что, того и гляди, лопнут перепонки в ушах. — Отвечай, Савка! — надрывно орет и с новой силой разносит чертову дверь.

А я прижимаю к груди Нану и не могу вымолвить ни слова. Без нее не получается!

Закрываю глаза - если нам и суждено сгинуть в этой тьме, то вместе!

Рядом.

Навсегда.

Глава 24. Разговор

Марьяна.

Моё пробуждение — тяжёлое, с чугунной головой и невыносимой жаждой. Тело гудит и ноет, а мысли неуправляемо разлетаются в разные стороны.

Я открываю глаза и снова ощущаю боль. Такое чувство, что под веки насыпали речного песка — мне требуется время, чтобы привыкнуть.

Вокруг светло. Тихо. И наконец-то тепло. А ещё пахнет чем-то вкусным: выпечкой и малиновым чаем. Пытаюсь улыбнуться, но наверно, получается убого.

Через силу поворачиваю набок голову — хочу осмотреться. Хоть убей, я не помню, где я и как здесь оказалась. Мои воспоминания обрываются темнотой, и я запрещаю себе к ней возвращаться даже в мыслях.

Знакомое окно, занавески в цветочек, обои в светлых тонах и перьевая подушка под головой — что-то безумно далёкое и безвозвратно потерянное, как шёпот ветра из прошлого.

Я дома.

На прикроватной тумбочке — огромный букет ромашек. Стакан воды. Мой телефон.

А чуть поодаль, у входа в ванную, стоит мама. Её волосы в непривычном беспорядке, а на лице — ни грамма косметики. Зато я отчётливо различаю тонкие дорожки из слёз на щеках и тихое “прости” на её бледных губах.

Понимаю, что тоже плачу. Хочу кивнуть и сказать, что люблю. Вопреки её обидам и ненависти, сухости и безразличию. Но сил отчаянно не хватает.

— Я помню, как ты не выносишь больницы, — всхлипывает мама и несмело подходит ближе. — Поэтому, как врачи разрешили, привезла тебя сюда. Надеюсь, ты не против.

Молчу. Не против, наверное… А вообще, всё равно: в моём сердце зияет необъятных размеров дыра, а непрошеные воспоминания о той страшной ночи в подвале так и норовят вылезти наружу. Я их боюсь настолько сильно, что даже внезапно проснувшаяся материнская любовь меня не спасает.