Слово живое и мертвое

Как пронзительно, неодолимо, как перехватывает дыхание это простое «не может» в конце пушкинской строки, на него-то и падает ритмическое, логическое, душевное ударение! Стихи? Да, конечно. Но ведь и стихами можно одно и то же сказать по-разному – и для прозы возможностей не счесть. Наши грамматика и синтаксис, великое им спасибо, позволяют чуть ли не любые слова в предложении поменять местами, тут у нас простора куда больше, чем в языках западноевропейских. Русская фраза отнюдь не должна быть гладкой, правильной, безличной, точно из школьного учебника: подлежащее, сказуемое, определение, дополнение…

А между тем в редакциях нередко приходится слышать:

– Опять инверсия! Ну зачем она вам?

Герой сказки не знал, как утешить плачущего малыша, дозваться, чтобы тот услышал «…как догнать его душу, ускользающую от меня… Ведь она такая таинственная и неизведанная, эта страна слез». В редакции заспорили: почему сначала определения неизвестно к чему, а лишь потом – подлежащее? Неясно, непонятно! И предложили порядок слов самый простой, без всяких инверсий: Ведь страна слез такая таинственная и неизведанная.

Да, все стало ясно и понятно, а скрытое в этих словах волнение при такой перестановке погасло. Не осталось ни таинственности и неизведанности, ни грусти – ничего, что так важно для настроения автора и героя!

Что почувствует, что представит себе читатель, если прочтет дословный перевод такой сценки (речь о пассажире ночного поезда):

«…он тихо поднялся и впредутренней прохладной тишине, в запахе железа, втемном вагоне стал быстро, деловито собирать свои пожитки»? Уж наверно глаз резнут эти три « в», и сочетается ли – в запахеи в вагоне?

Ну, а если не просто читать слова, а ощутить, что стоит за словом? Если чуть отойти от буквы подлинника: …в предутренней прохладной тишине, в темном вагоне, где пахло железом, –разве так не естественней по-русски?

Речь идет об опасной охоте, о событиях чрезвычайных. Можно говорить истово, описательно: «Все молчали, не зная, что делать дальше», а можно без всякой плавности, без лишних связок и переходов, даже без местоимений: « Постояли, поразмыслили…»

Нет, не надо сдавать слова по счету. Истина не новая, еще Цицерон говорил, что в переводе надо слова не подсчитывать, а взвешивать. Об этом напоминает, кстати, В. Россельс в предисловии к интересной книге теоретика перевода Иржи Левого, изданной и у нас.

Можно излагать гладко, скучно: «К его удивлению, никто не был убит», а можно передать как бы внутренним восприятием самого героя: как ни странно, убить никого не убило. И если описаны наблюдения героя: «Вокруг царила полная тишина, ни один звук не нарушал ее», лучше дать изнутри, его ощущением: «И так тихо вокруг… поразительно тихо!»

Вольность? Да, отчасти. Для старой классики этот прием едва ли годится. А в литературе более современной такая непосредственная интонация прозвучит куда живее и убедительней.

«И вдруг… тишину разорвал резкий звук выстрела – один, другой, третий. Затем ответное эхо, вдали – крик человека». Все так, все правильно, но длинно, слишком спокойно, нет ощущения, что события внезапны, стремительны. А если так: «Грянул выстрел, другой, третий… прокатилось эхо, кто-то вскрикнул…»

Ибо – напомню еще раз – у каждого языка свои законы. То, что по законам чужогоязыка неизбежно и на этомязыке звучит легко и естественно, по-русски зачастую тяжело и ненужно. Наши слова, как правило, длиннее – значит, если переводить дословно, вся фраза получится более громоздкой, рыхлой. И нужно что-то отбросить, что-то перестроить, что-то упростить – как раз для того, чтобы читатель воспринималперевод так же, как на родине автора воспринимают подлинник. Это не отсебятина. Переводчик не исправляет, не украшает автора, а отдает в его распоряжение все средства своего родного языка, всю его гибкость и многоцветье. Ведь писатель иной страны свободно владеет всеми богатствами своего языка. И пиши он по-русски, он бы, конечно, пользовался не каким-то нейтральным пресным языком с вымученным школьно-гладким синтаксисом и бескрылой, безликой лексикой, а всем арсеналом русских инверсий, речений, образов.

Можно сказать: «Да, судьба любит подшучивать над людьми». Но короче, образней: «Да, все мы игрушки судьбы».

Можно: «выпил чай одним глотком», а не лучше ли: залпом? И об охоте лучше не убил, а уложилзверя, и поднялась не стрельба, а пальба.

Скучно сказать о человеке хилом, слабосильном: он явно не в силах даже поднять такой мешок. Куда лучше: носильщик из него никакой (никудышный). Скучно об озорниках: «Они хорошо себя вели» или «вдруг стали послушные», живей – были тише воды, ниже травы.