Случай в Кропоткинском переулке

Впрочем, так происходило по всей стране. Общественная и партийная работа требовала в основном умения жонглировать навязшими на слуху лозунгами; партийные руководители принимали только политические решения, заставляя всю страну подчиняться этим решениям и в угоду им строить (а не развивать) экономику и культуру.

Жуков никогда не забывал об этом, но почему-то надеялся, что университетская среда уже породила новых людей, не оставив места идеологическому подхалимству и словоблудию. Попав на новое место, он первые несколько дней приходил домой в подавленном состоянии, но вскоре взял себя в руки, сориентировался, вошёл в колею. Однако что-то надломилось в нём, куда-то отступила лёгкость знакомого всем характера, словно истаяла. На совещаниях в отделе Жуков выступал всегда жёстко, особенно когда дело касалось арестов: «Нужна профилактика! Нужно вовремя успеть поговорить с людьми, чтобы они одумались и не сломали себе жизнь. А на что ж это похоже, товарищи, когда оперработник прямо провоцирует студента на преступные действия ради того лишь, чтобы “разоблачить антисоветскую группу” и продвинуться через это по службе? И ведь это не разовые явления!»

Жена часто ругала его:

— Ты почему-то считаешь себя неприкасаемым, Коля. Слишком беззаботно ты языком работаешь. Слово не воробей. Поймают — не вылетишь.

— Меня ловить не надо, Галка. Я работу честно делаю.

— А в тридцатые годы сажали прежде всего тех, кто честно работу выполнял. Самых верных ленинцев в первую очередь и расстреляли.

— Не то нынче время, чтобы правду замалчивать. Я не против партии выступаю и не против социалистического устройства, но против подонков в нашей системе. Галя, на нашу контору смотрят, как на сборище палачей. Это необходимо менять. А изменить ничего не удастся, если мы будем попустительствовать всяким перестраховщикам! Правды нельзя бояться! Есть правда, и есть антисоветчина. Отличить одно от другого может каждый нормальный человек.

— Ты всё равно поменьше болтай.

— Я знаю, где и с кем, — ответил уверенно Николай.

— А с Володькой будь всё же поаккуратнее.

— Опять ты за своё…

РОСТОВ-НА-ДОНУ. АНТОН ЮДИН

Юдин старался не появляться на улице. Когда Светлана уходила на работу, он оставался в полном одиночестве, болезненно вслушиваясь в звуки города за стеной и вздрагивая всем телом всякий раз, как какой-нибудь прохожий задерживался возле дома Светланы, чтобы переброситься с кем-нибудь парой слов или раскурить сигарету. Каждый человек был ему подозрителен, в каждом он видел опасность для себя. Он прекрасно понимал, что его давно объявили в розыск, труп Тевлоева наверняка обнаружен, следователи непременно увязали друг с другом смерть заключённого и бесследное исчезновение офицера оперчасти ИТК, а скорее всего докопались и до причины всего случившегося. Стало быть, за ним теперь охотятся ищейки не только эмвэдэшные, но и гэбэшные…

Когда нервы сдавали, Юдин бежал в винный магазин, покупал пару бутылок креплёного вина и быстро возвращался в дом. Он ни разу не брился и не стригся со дня своего побега и уже изрядно оброс.

— Ты решил бороду отпустить? — спросила его однажды Светлана.

— Бриться лень, — проворчал он в ответ.

Она улыбалась ему и не замечала затаившегося в его вечно хмельных глазах страха. Она была счастлива присутствием мужчины возле себя, радовалась ежедневным соитиям и смотрела на него благодарным взглядом, ибо никогда прежде не была настолько полно удовлетворена сексуальной жизнью. Она не понимала, что Юдиным двигала не страсть, а жажда затеряться в женских объятиях, заглушить громким женским дыханием свои мысли, пугающие, жгучие, выворачивающие наизнанку. Он боялся оставаться наедине с собой, так как сразу погружался в пучину воспоминаний, снова и снова видел, как выстрел пистолета отбрасывал Тевлоева к дверце автомобиля, видел глаза Асланбека, чувствовал тяжёлый толчок пистолета в руку… Глаза Тевлоева были огромны, совсем не такие, как в жизни. Они заполняли всё пространство, весь мир. Юдин проваливался в них, растворялся. Они обволакивали его, пронизывали холодом, и он начинал мелко трястись, не в силах справиться с нервным напряжением.

Но это вовсе не было переживание о содеянном. Его состояние не имело ничего общего с раскаяньем. Это был просто шок, от которого он не мог никак отойти, шок от радикальной перемены жизни, шок от сознания того, что он из полновластного вершителя чужих судеб вдруг превратился в перепуганное животное, обложенное со всех сторон охотниками.

Чем дольше он оставался в доме Светланы, тем тяжелее делалось у него на душе. Иногда он целыми днями лежал и смотрел в потолок, в тысячный раз пересчитывая трещины в досках и точки ссохшихся мух.

Но едва Светлана возвращалась с работы, он оживлялся, становился деятельным, хватался за продукты, пытался что-нибудь готовить, громко и шумно говорил о чём-то и, конечно, тискал женщину без устали…