Случай в Кропоткинском переулке

Виктор отошёл от будки. Сегодня в паре с ним дежурил на вторых воротах Геннадий Воронин, его первый наставник.

— Слышишь, Вить, анекдот расскажу, — заговорил Воронин, подходя к Смелякову.

— Валяй.

— Поздний вечер, темно. На скамейке устроились парень с девушкой. Обнимаются, целуются безумно. Вокруг тишина, только их вздохи слышны… И тут она ему говорит: «Милый, сними очки, ты мне делаешь ими больно». Снова тишина, одежда чуток шуршит. И опять девица говорит: «Милый, надень всё-таки очки, а то ты целуешь скамейку».

Виктор негромко засмеялся.

В ту же секунду в поле его зрения попал вышедший из здания посольства высокий мужчина, одетый в тёмно-синий костюм. Он постоял возле двери, раздумывая о чём-то, и неторопливо направился к воротам. Это был Ганс Шторх, западногерманский разведчик, работавший в Москве «под крышей» обувной фирмы. Смеляков хорошо знал его лицо по фотографиям, которые изучал перед заступлением на дежурство. Ориентировка на Шторха поступила неделю назад, однако до сегодняшнего дня он не появлялся в финском посольстве ни разу. Пару часов назад Шторх прошёл в ворота посольства, придя пешком со стороны Метростроевской улицы. Теперь его надо было «выводить», то есть сообщить сотрудникам «Семёрки» о том, что он покидает территорию посольства, чтобы они могли взять его под наблюдение.

Как только Ганс Шторх повернул налево, выйдя из ворот, Смеляков коснулся рукой кнопки сигнализатора, лежавшего у него в нагрудном кармане, и нажал на неё дважды. Встретившись взглядом с Ворониным, он показал глазами на Шторха и кивком головы дал понять, что уже сообщил о нём.

Воронин сделал несколько шагов вперёд и развернулся, возвращаясь к своим воротам с такой скоростью, чтобы оказаться там одновременно с элегантной женщиной, которая прогулочным шагом шла по переулку. Женщина остановилась и что-то спросила у Воронина, сделав серьёзное лицо. Лейтенант ответил, и она пошла обратно.

Смеляков оглянулся, с его стороны не было никаких людей. Он подошёл к Воронину и с нескрываемой гордостью сообщил:

— Я вчера в театр прорвался.

— В какой? — спросил Воронин, глядя вдоль переулка.

— Большой! Представляешь, с контрамаркой повезло! — глаза Смелякова загорелись. — Я на авось к театру пошёл…

— Понравилось? Что смотрел?

— На «Спартака» попал! Это что-то потрясающее!

— Счастливчик. А я не разу не видел, — Воронин проследил глазами за выехавшим из ворот посольства автомобилем, сунул руку в карман и что-то записал. Виктор хорошо знал это движение руки лейтенанта.

— Максимова и Васильев танцевали. Я до этого никогда не смотрел балет, а тут сразу такое зрелище! Махина! Чудо! — Виктор, продолжая говорить, развернулся к своим воротам.

— Максимова красивая? — поинтересовался Воронин. — Говорят, у неё божественная фигура.

— Великолепная! И лицо удивительное. Я далеко сидел, наверху, но видел всё так ясно, так отчётливо! Не думал, что люди могут двигаться так красиво. Она, знаешь, почти плавала по воздуху…

— А что тебя вдруг на балет потянуло?

— Ирина Алексеевна много рассказывала о балете.

— Кто такая Ирина Алексеевна?

— Она этику и эстетику нам читала, — разъяснил Смеляков и едва заметно скосил глаза во двор, где фыркнул двигатель автомобиля. — И она рекомендовала нам прочитать, ну, для общего развития, статью Толстого «Об искусстве».

— Льва Толстого?

— Льва.

— А что он такого там наваял?

— Ужас что! — Смеляков переступил с ноги на ногу. Автомобиль на территории посольства дал задний ход и заехал за угол здания гостиницы. — Толстой написал, что балет, в котором полуобнажённые женщины делают сладострастные движения, это ни что иное как разврат. И что образованному человеку балет не может нравиться.

— Так и написал?

— Да, я был просто потрясён, — Виктор покачал головой и развёл руками. Со стороны Кропоткинской улицы[28] на большой скорости подъехала зелёная «тойота» и, резко затормозив, влетела в распахнувшиеся ворота. — Балет для Толстого — зрелище несносное и подходящее только для молодых лакеев. Это почти дословно… — Виктор успел разглядеть сидевшего за рулём человека, это был сотрудник безопасности посольства. Но пассажира справа от него Виктор не узнал, так как тот посмотрел в ту минуту в правое окно. Виктору бросились в глаза его массивные наручные золотые часы. — Не понимаю Льва Николаевича… Кажется, умный человек, классик, имя-то мирового масштаба, а с такой, знаешь, жёлчностью и нетерпимостью говорит… Такими словами может швыряться только крайне ограниченный или абсолютно несведущий человек.

— А почему ты думаешь, что Толстой не был ограниченным? Вот наше поколение изучало в школе «Войну и мир». И что? Я в литературе не очень разбираюсь, но лично мне было скучно. Я и после школы пытался перечитать «Войну и мир», но не потянул… Один мой знакомый журналист сказал, что Лев Толстой вообще не литератор и что если бы рукопись Толстого попала в руки современного редактора, то она не прошла бы, не выдержала бы никакой критики.

— Но ведь он известен во всём мире! — возразил Смеляков.