Случайному гостю

— Ну не откажусь, — промямлил я, вспомнив, что под пледом на ней ничего нет.

— Обо мне сегодня немало сказано, — промурлыкала она. И я бы не советовала тебе на меня пялиться, — усмехнулась она. — Ты ещё не понимаешь многого, и я… она откинула с лица прядь. — Я ведь… как-то она говорила? Пра-пра-пра…

— А почему же Вдова? — ляпнул я первое, что пришло на ум.

Она посмотрела на меня, я бы сказал «протяжно» и вздохнула:

— Таковы условия, — сказала Прапрапра, — свершать деяния, теряя… Моё имя — Анаит.

— Ох, — сказал я. — Так это вы жили на Ормянской?

— Я скажу больше, — ответила она, — мой, как вы говорите: «пра-пра-пра…», сорвал ту самую айву — с сердцевиной в виде креста… В клубах пудры кто-то жалобно взвыл.

— Времени у нас мало, — проговорила Анаит и чихнула. — Запомни хорошенько мои слова. Ты должен загнать его в Зеркало, любым чином. Скажешь так: «Именем Дома». Понял меня?

— Да, — отвлечённо сказал я, прикидывая сколько же ей лет.

— Ну вот и молодец, — шепнула она и поцеловала меня в щёку, от её лица пахло: сильно — шерстью и слабо — земляникой. «Фрэз, — вспомнил я давнюю надпись, — из инней жизни».

— Не будь смутный, — шепнула она мне и шагнула в сладкую мглу.

— Но почему вы не… — пискнул я и замолк.

Тем временем в клубах пудры происходила свалка — визжали и лаяли собаки, хрипло ругался Гость, триада читала нечто, подозрительно похожее на респонсорий[137], верещала Яна и, судя по звуку, раз пять разбился кувшин с компотом.

Пудра начала рассеиваться…

Я с интересом заметил, что вместе со всеми камнями, балками и ядром кухня традиционно кренится влево, и проступает совсем иная обитель — низкая комната, стены из дикого камня, фахверковые балки на потолке, прямо из стены растет сук, всё ещё обильно цветущий крупными, чуть розоватыми цветами, в центре гудит прялка, освещённая камином, в пламени которого брызжут зеленые и красные искры.

«Колдовской огонь…» — думаю я без всякого восхищения.

Белые собаки с красными ушами носятся и разъярённо лают у отметины, отделяющей — правда, как-то неуверенно — ту кухню от нашей.

Низенький длинный стол, некогда уставленный игрушками и маленькими чашечками, ныне пуст, и по-прежнему чуть слышно, как где-то хнычет дитя.

— Так, так, так, — говорит, появляясь в далёкой перспективе, высокая, сутулая старая женщина. — Кое-кто чего-то допросился, и не только совета.

Фигура её окутана мерцающим снегом, словно там — на Ормянской.

Бабушка — высокая, старая, но нессутулившаяся — кивает в ответ.

Женщина делает шаг по направлению к нам и видно, что она сильно хромает. Прихрамывая, она переступает истаявшую черту, где наши вишнёвые доски и домотканные половики смыкаются с камышом на её полу и говорит:

— Я недаром не люблю давать советы — их так редко слушают сейчас.

И властно протягивает руку вперёд. Её свора бросается вперёд, ярясь на чёрных псов Всадника. Кровь обагряет осевшую повсюду пудру.

Дудочник, одеяние которого пестреет проступающими зелёными, красными и жёлтыми ромбами, хватает флейту и, просвистев сладкую ноту, кричит мышам:

— Дверь!..

Женщина, обернувшись к бабушке, произносит.

— Ты права, шум нервирует. Но кто же втащил заразу в дом? А, не говори, не говори, ещё рано.

В этот раз наша кухня решила не вращаться, пол, крытый камышом, намертво состыковался с нашим — границу миров отмечает кафель, с которого попарно сбегают голландки и морячки — их очерченные лишь синим контуром фигурки путаются среди мышей. Грызуны неспешно продвигаются вперёд, к пеналу, и первую партию бабушка расшвыривает носком домашней туфли.

Русалка из какого-то серого ноздреватого камня, некогда бывшая раковиной, брызгает водой из акванта в руках на собак. Те, свившись в двуцветные клубки, рычат и скулят на полу, громыхая когтями по половицам. Нежно плачет и зовёт флейта — Халлекин влез на стул и, кажется, сросся с дудочкой.

Витя, Неля и Яна по очереди вылезают из-под стола; на глазах у них чёрные повязки, движения расслаблены.

Старая дама перекидывает косу с одного плеча на другое, из косы вываливается змея.

— Безвкусно, — тихо говорит она. — Дилетантство. Нет требовательности к себе.

Под столом раздаётся шорох, и оттуда вылезают две девочки в чистеньких суконных фартуках и явно перешитых из мешков одёжках, на ногах у них постолы из камыша.

Глаза девочек скрывает такая же чёрная повязка, как у кузенов. Девочки очень похожи и коротко острижены. Флейта поёт так сладко…

«Может быть, всё бросить… здесь», — думаю я и делаю неуверенный шаг. Где-то далеко-далеко, не здесь, плачут в небе серые гуси…

Старая дама широко улыбается, и мне становится нехорошо. Я останавливаюсь.

— Ты мог бы пойти поиграть в другое место? — говорит она Флейтисту. — Очень шумно, знаешь ли.

И флейта срывается на визг.

— Вот ты уже пятьсот лет носишься со своей дудкой у меня под ногами, — говорит старая дама и прихрамывая, обходит стул стороной. Клюка её постукивает, словно ища в паркете полость, коса тянется по полу, теряя змей. Замешкавшихся Гостей она просто поглощает, остаток их сущностей струится за ней мерцающей зеленоватой паутинкой.