Но он-то как раз обо всем этом совершенно не думал, не хотелось ему никаких уточнений и драм — все бы должно было выглядеть как-то проще, без умствований, веселее, что ли. Как, например, в тех заграничных фильмах, где любовные истории часто завязывались легко и непринужденно, длились потом без всяких терзаний совести, не превращаясь с первых же дней в какое-то бремя, и даже заканчивались они обычно тоже легко и непринужденно, без обид и взаимных упреков, а просто как что-то такое, чему пришла, значит, пора. Эти любовные истории потому, видно, и не усложняли жизнь — напротив, скрашивали ее, — что случались-то они почти мимоходом и не слишком всерьез.
Андрею Михайловичу все и хотелось этой несерьезности — на западный, что ли, лад, — но когда однажды такая женщина ему встретилась, он вдруг поймал себя на том, что если ее непринужденность и простота во взглядах на подобные отношения ему вообще-то и нравятся и вроде бы очень удобны, то, перенесенные на него, они же и задевают, вызывая в нем невольный протест: уж слишком как-то легко, чересчур легко и до обидного просто, она смотрела на случившееся между ними — так, как будто ничего, собственно, и не произошло. То есть, что был он, что его не было... Нет, Андрею Михайловичу это, оказывается, все-таки не подходило. Видимо, его отнюдь не заграничное воспитание все же давало о себе знать, как, наверно, и воспитание тех, с кем сталкивала его на короткое время судьба и кто не мог почему-то без сложностей, без угрызений совести, без старомодной привязанности к себе подобному и без какой-то даже преданности, пусть хоть и на это короткое время.
В этом смысле и нынешнее его знакомство в санатории было тоже вполне как будто обычным — из тех, что, скорее всего, не оставляют потом никаких особенных воспоминаний. Более того, Андрей Михайлович ни тогда, ни после вообще не мог себе толком объяснить, почему он, собственно, обратил внимание именно на эту женщину — слишком, на его вкус, худощавую, с узенькими бедрами, с выступающими ключицами, с маленькой, еле заметной грудью, — то есть на женщину, которая меньше всего соответствовала его представлениям о женской привлекательности. И ведь рядом тогда были женщины куда симпатичнее, а главное — понятнее, много понятнее ему, так они поощрительно смотрели... Правда, все они как бы требовали по отношению к себе каких-то немедленных завоевательных действий, даже и некоторой, может быть, дерзости, которую женщина вполне охотно прощает при первом знакомстве, если только эта дерзость выглядит как очевидное желание познакомиться с ней, как знак того, что она просто очень уж понравилась, и именно поэтому мужчине могли на минуту изменить и воспитанность и даже его ум. Но Андрея Михайловича как раз всегда, уже заранее, удручала какая-то совершенно обязательная банальность первых же предстоящих слов, без которых никак нельзя было бы обойтись при подобном знакомстве, — банальность добровольная и оттого особенно обидная, потому что она сразу же оглупляла и того, кто ее произносил, и того, кто выслушивал. Ему всегда было странно, что, по его наблюдениям, это вроде бы никого особенно не мучает, даже не смущает, а то и попросту не замечается. Во всяком случае, то, что для многих других не было проблемой, вырастало для Каретникова в довольно ощутимое препятствие, и, пока он решался на что-то, то есть пока говорил себе, что, мол, черт с ним, как-то, мол, перенесем эту пошловатую минуту первых слов, к этому времени уже оказывалось, что симпатии высказаны кем-то другим, более, чем он, предприимчивым, и этот другой не отвергнут, и вообще пары уже определились. Каретникову это было досадно, потому что ведь еще совсем недавно он твердо знал, что именно он, Каретников, был отмечен благосклонным взглядом, именно к нему относилась поощрительная улыбка, именно на него рассчитывали и на его, пусть, в конце концов, и банальные, первые слова, но он так и не решился, не успел их сказать, и вот теперь эта женщина, которая вроде бы и ему понравилась, дарит его напоследок укоризненным, насмешливым, а то и чуть даже мстительным взглядом — это тебе за то, что не решился! — и подчеркнуто весело дает себя увести кому-то. На танцы ли, в ресторан или просто так — это теперь неважно, этого поправить уже нельзя.