Случайные жизни

– Хули рыпаться? – вопрошал Виктор. – Здесь суд ничего не решает: так, постановка. Роли исполняли: в роли судей… Забудь, Олежа: закон не для нас. Закон для них.

Я понимал, что он прав, но это ничего не меняло. Я рассматривал суд как возможность высказаться, поделиться своими размышлениями о сути отношений с властью. Я также писал свое последнее слово, которое решил закончить патетически: “И если не опомнимся, то к нам справедливо обращено пушкинское презрение:

Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич”.

И все в таком духе. Я все-таки был учителем литературы. Оттого и отнесся к суду как к уроку. Просто забыл, что на этом уроке учителем был не я.

От адвоката я решил отказаться: буду защищать себя сам. Виктор пытался меня отговорить: “На суде лучше самому звучать поменьше”, но я как раз хотел использовать эту возможность позвучать. Истосковался по аудитории.

Был ли Виктор “подсадкой” и мне его подсунули, чтобы понимать, как я буду себя вести на суде? Возможно. Не хочу впадать в паранойю, как Вася Рыбак, считавший всех сокамерников офицерами КГБ. Фактов у меня нет, а обвинять человека в стукачестве голословно нельзя. Кроме того, не думаю, что я был настолько важен, чтобы гэбэшники подсадили ко мне “своего” человека: они понимали, что я все равно буду говорить, что решил.

Так я думал, не зная о том, какая буря разразилась на воле в связи с моим делом. Если б знал, то – проникшись чувством собственной (ничем не заслуженной) важности – решил бы, что Виктор не просто тюремный “стукач”, а прямо-таки подсаженный ко мне штатный сотрудник КГБ.

Дело в том, что мои друзья по Группе Доверия развернули настоящую международную кампанию по моей защите: они справедливо полагали, что публичность – лучшая оборона. Чем больше людей на Западе узнает о том, что в СССР преследуют пацифистов, тем труднее властям будет меня осудить.

Сергей и Наташа Батоврины, Володя Бродский (которого самого потом посадят по какой-то уголовной статье и отправят в зону в тот же Асиновский район Томской области, где я в это время уже доблестно трудился на лесоповале), Боря Калюжный, Витя Блок и другие члены Группы неустанно напоминали о моей посадке западным журналистам, писали письма в разные советские инстанции и Конгресс США, призывали международные пацифистские организации не забывать о моей горестной судьбе.

Те не забывали и исправно обращались с запросами и протестами в МИД СССР, в Советский комитет защиты мира и прочие бесполезные места. Им вначале вежливо отвечали, что мое заключение не имеет отношения к борьбе за мир, а затем стали раздражаться, и тогда главный советский миротворец, председатель Комитета защиты мира (от кого?) Юрий Жуков заявил на какой-то пресс-конференции в Германии, что “Радзинский посажен не за защиту мира, а за антисоветскую деятельность”. Что формально было правдой: ни один из эпизодов обвинения не имел отношения к моей деятельности в Группе Доверия, и сама эта деятельность ни разу не была упомянута следствием во время допросов.

Мне назначили адвоката – пожилую усталую женщину из коллегии адвокатов, с которой я встретился один раз; я сразу сообщил ей, что откажусь от нее как защитника и буду выступать в качестве своего адвоката, на что любой советский подсудимый имел право. Она согласилась и была рада: это избавляло ее от моральной ответственности в ситуации, в которой она ничего не могла изменить. Она, как и мой сокамерник Виктор, считала, что любые мои аргументы не важны, поскольку исход дела предопределен. Я спросил ее мнение по процедуральным юридическим вопросам, в которых не был уверен, и она заверила меня, что соблюдались ли следствием процедуральные формальности, нет ли, не имеет никакого значения. На том мы и распрощались, договорившись, что я объявлю суду о своем решении отказаться от ее услуг в начале судебного заседания. Отношение к режиму у нее было как к морозу зимой: жаль, а что поделаешь? Такой климат.

Лето прошло, наступил сентябрь, затем октябрь. Дни текли, тянулись – тягуче, медленно, словно пытались отсрочить грядущее. Но грядущее оттого и грядущее, что его не отсрочить.

Наступил день суда.

Судный день

31 октября 1983 года сразу после завтрака меня “дернули” на суд. Я – для торжественности – надел белую рубашку, которую мне передала мама. Взяв с собой записи, заметки и мой шедевр – последнее слово, я отправился на встречу с самым справедливым правосудием на планете.

Я к тому времени провел в Лефортове больше года и не покидал стен тюрьмы, за исключением тридцати пяти дней во время психиатрической экспертизы в Институте Сербского, признавшей меня полностью вменяемым (вот и верь после этого врачам!) и способным нести судебную ответственность за совершенные мною ужасные преступления.