Слуга Божий

— А то что? — Поднялся на ноги и положил ладонь на древко глевии. — Шуметь станешь?

— Доложи, что инквизитор Его Преосвященства епископа Хез-хезрона, Мордимер Маддердин, хочет войти в пределы Инквизиториума.

— Ув-в-в-важаемый господин, прощу меня простить. — Взгляд стражника внезапно сделался покорным, а сам он согнулся и отпустил древко глевии, словно то раскалилось. — Уже зову.

Дернул за шнурок, свисавший со стены, и по ту сторону раздался чистый, громкий звук колокола. Уже через миг щелкнули открываемые врата, и я увидел служащего в потертом черном кафтане и в шапочке на макушке.

— Чем могу служить? — спросил он вежливо.

— Я Мордимер Маддердин, — повторил, подумав, сколько еще раз придется представиться, пока попаду в Инквизиториум. — Инквизитор Его Преосвященства епископа Хез-хезрона.

— Прошу, мастер. — Он отворил ворота пошире и усмехнулся. — У нас пока пустовато, но старший цеха наверняка и с радостью вас примет.

Я поблагодарил кивком и вошел в ворота. Каменное здание Инквизиториума было окружено красивым, хорошо ухоженным садом. Среди грядок с розовыми кустами суетились два садовника в темных фартуках, третий, щелкая большими ножницами, подстригал стройные туи. В центре сада я увидел мраморный фонтан, дающий начало рукотворному ручейку, что исчезал меж кустами. А перед самыми дверьми стояла мраморная статуя Иисуса со стальным мечом в руках. Иисус был в легких доспехах, длинные волосы выбивались из-под шлема со стрелкой. Сама статуя была прекрасной, но ее местоположение показалось мне несколько странным. Христос выглядел здесь как сторож при дверях Инквизиториума, а на костер отправляли и за меньшие проступки. Ну, скажем так: на костер отправляли и за меньшие проступки в прежние времена, поскольку нынче Церковь и ее слуги смягчились и не преследовали уже ересь столь рьяно, как встарь. Откровенно говоря, я и сам считал, что статую стоило бы просто перенести на новое место, а не сжигать владельца. Поспешность в решениях часто становится врагом смирения и понимания. А мы, инквизиторы, желали бы смиренно понимать других.

— Прекрасная скульптура, — сказал я.

Слуга резко кивнул.

— Мастер Игнациус специально приглашал скульптора из Хеза, — сказал он.

Мастер Игнациус был старшим тирианского Инквизиториума. Я помнил его еще со школы, когда он читал цикл гостевых лекций, но лишь его самого, не то, чему он учил. А был, кажется, специалистом по языческим верованиям. Также настаивал на непопулярной мысли, что языческие верования многим опасней ересей, возникающих от ошибочного прочтения Писания. Или, говоря иначе, что язычник хуже, нежели христианин-еретик. По правде, мне трудно было согласиться с такой мыслью, поскольку искажение положений Святой Веры намного опаснее, чем простое их незнание.

Слуга отворил дверь, и мы вошли в холодную каменную келью.

— Прошу вас налево, мастер. Мастер Игнациус ужинает.

Вновь открыл передо мною дверь, на этот раз ту, что вела в небольшую комнатку, где стояли прямоугольный стол и восемь резных стульев с высокими подлокотниками. Лишь один был занят, и сидел на нем толстый невысокий человек с венчиком волос, словно лавровым венцом окружавших лысину. Когда увидел меня, неторопливо поднялся, отложил нож с вилкой, ибо как раз разделывал кусок мяса.

— Кого имею честь приветствовать? — спросил немного невнятно, поскольку рот его был полон.

— Я Мордимер Маддердин, инквизитор Его Преосвященства епископа Хез-хезрона, — произнес я в третий и, надеялся, в последний раз.

— Приветствую, дражайший Мордимер! — воскликнул он так, словно я был старым и давно ожидаемым другом. — Как сильно ты изменился со времен обучения!

— Ваша милость меня помнит? — спросил я вежливо.

— Конечно, Мордимер. И прошу, не называй меня «ваша милость». Ты уже не ученик, но инквизитор, о деяниях которого мы немало слыхали и здесь, в нашей глухой и спокойной провинции.

— Сердечно благодарен, Игнациус, — склонил я голову.

— Да-да, садись, Мордимер. — Он указал на кресло напротив себя. — Мануэль, принеси второй прибор. Ты возмужал, — сказал, снова устремляя на меня взгляд. — Помню тебя худым, вечно молчаливым шестнадцатилетним парнем, мой дорогой. Знаешь, что ты ни разу не задал мне ни единого вопроса?

— Я слушал, — ответил, крепко удивленный тем, что он помнил все это лучше меня.

— Это правда, слушал внимательно. И подумывал, насколько близок к ереси я сам, верно?

Я вздрогнул. Это было так заметно? Уж одно-то я помнил точно. Когда слушал Игнациуса, мелькнула у меня мысль: «Сгоришь, мастер. Наверняка сгоришь». И теперь я испугался. Откуда он мог знать о моих мыслях? Всех ли учеников помнил и понимал настолько хорошо?

— Я был неопытен, Игнациус, — ответил ему вежливо. — И может, не понимал, что вера крепнет в огне дискуссии.

— В огне дискуссии, — повторил он. — Что ж, не все так думают, — глянул на меня с интересом. — Большинство полагает, что надлежит верить без лишних мудрствований.

— И они тоже правы. Поскольку все зависит от того, кто спорит и насколько велик запал спорящих.

— Запал, огонь… Как же близко от твоих слов до костра… — сказал задумчиво.