Слуга господина доктора

– Даша... – я сказал и остановился на самом любимом варианте его имени, словно подбирая слова. Даже в этом смятенном состоянии я держал паузу – лицедей, сука, актеришка сраный. – Неужели вы не видите, как мне х...ёво?..

В разговоре с ним я избегал срамных слов, если только изредка, для перцу. Но сейчас “х...ёво” было уместно.

Он хотел спросить: “Почему?”, но вместо того сказал:

– Вижу.

С этого слова я подумал, что не все потеряно. Он еще держал руку на сумке.

– Тогда отчего же вы не можете меня остановить? Вы же видите, что сам я не остановлюсь.

По-моему, эта фраза была из какой-то комедии в театре Армии с Зельдиным и Голубкиной. Но это неважно, фраза была к месту, пусть цитата, я был искренен. Не в словах, не в том, что я говорил ему, но в том, что я желал сохранить его.

– Вы привыкли, Дашенька, к тому, что я сильный. А мне сейчас так худо... Вот я и сплоховал. Вы привыкли, что я главный в наших отношениях... А сегодня я слаб, простите меня...

Это тоже была цитата, но уже не из литературы, а из моей жизни, из моих диалогов с кем – мне не было досуга вспоминать. Но фраза была уже готовая. Я потянулся, словно уже не он, а я хотел встать и идти.

– Но что случилось? Почему вы не можете рассказать мне? Это что? Трудно?

– Даша... поймите, мне не просто... я уже... не новый... – сказал я и вздохнул глубоко.

Ах, друг мой, милый друг мой, я был искренен, совсем искренен тогда с ним, но сейчас, когда я пытаюсь записать по воспоминанию наш разговор, я вижу, что он весь распадается на отдельные актерские трюки. Но я же правда был настоящий! Я только и желал, чтобы не сорвалось, чтобы он остался у меня.

Его бровь, конвульсивно вздернутая кверху, незаметно вернулась в прежнее хмурое положение. Он опять поставил руки локтями в колена и сплел пальцы, глядя в асфальт.

– Так что же делать?

Он повернул ко мне лицо – в нем читалось сочувствие и желание совета.

– Подумайте. Давайте, вы будете главным. Я буду делать, что вы скажете.

Мне только не хотелось, чтобы он сказал: “Знаете что, вы, пожалуй, устали. Поезжайте-ка домой”. Я бы со стыда умер. Но он повел себя молодцом.

– Вставайте, – сказал он, сам вскакивая, – купим кагору.

Как же люб он стал мне в этот миг!

Я поднялся и посеменил за ним. Он шел большими шагами, я маленькими позади его. И уж не он гордился тем, что мы вместе, а я. Мне хотелось, чтобы на пути нам встретились знакомые, и чтобы они подумали про себя: “Что за славные друзья эти старший преподаватель кафедры искусствоведения фон Ечеистов и студент Стрельников!” Никто не встретился, кроме ингушей, от которых мы затаились в тени ларька. С ингушами встречаться было неинтересно. Я даже не знал их по имени – скучные были студенты.

Этот вечер остался в моей памяти словно яркая фреска, многие куски которой обвалились, и мне уж незачем гадать, как их восполнить. К тому же на ту пору мое алкогольное состояние характеризовалось крайней здравостью мысли в процессе и почти полной амнезией поутру, так что центральная часть со всеми ее разговорами, несомненно лиричными и значительными, совсем выпала из памяти. Помню лишь отчетливо, словно сейчас перед глазами, как Даня уронил со стаканчика каплю вина на свою черную, купленную по совету Воронцовой рубашку, и эта капля под нашим взором втянулась в ткань, не оставив следа. День сменялся вечером. Уже не суетились под ногами голуби, поклевывая собственные какашки, корейские дети на роликах попадались всё реже. Мы выпили еще бутылку и стало совсем темно и холодно. Мы сидели, прижавшись друг к другу.

– Ну, что дальше? – спросил он.

– Решайте сами. Вы главный.

Я в самом деле скоро вошел в роль ведомого и мне это нравилось.

– Если мы сейчас пойдем, то поспеем на последнюю электричку ко мне, – добавил я.

Он размышлял.

– А может, ко мне?

Я как-то внутренне напрягся, представляя себе неприличие позднего визита к Даниным домочадцам. “Ну нет, – сказал я, – у вас там бабушка”.

– Решено, – сказал он, – едем ко мне.

Возможно, он еще раз напомнил с хмельной настойчивостью, что он главный, и я покорился. Мы дошли до метро, пописали в пропахшие аммиаком кусты, потом нам пришла молчаливая идея пободаться. Мы стукнулись пьяными лбами, и каждый пытался столкнуть другого с места – правила игры не оговаривались и цель ее была туманна. Однако же мы стояли, улыбаясь, сомкнутые лбами, носами, блестя глазами, пуговицами в свете фонарей. “Почему так? – пытался думать я, – Кто он? Отчего мы...” Но по моим извилинам тек кагор, смывая попытки мысли.

В метро я достал “Гамлета” в переводе Бориса Леонидовича – школьное издание с белокурым юношей на обложке – и взялся, перекрывая шум, читать наизусть, временами сверяясь с текстом: “Принц, я от вас имела подношения...” – пищал я тонким голоском и тут же отвечал басовито, на низах Даниного голоса “Да полноте, я в жизни ничего вам не дарил”. Возможно, я продолжал себя “плохо вести” и Дане было за меня неловко. В то же время мы уже порядком насосались и во мнении толпы не заискивали.