Слуга господина доктора

Люблю “Гамлета”. В свое время одна студентка написала сочинение по кафедре культуры речи – мой портрет. Там она сравнила меня с Гамлетом. Это было лестно, пусть и неправда. Хотя, отчего нет: может быть, если изъять из меня всё, что я сам о себе знаю, действительно останется Гамлет с обложки.

Даня жил в Измайлове. На пути я вспомнил, что здесь же, недалеко от метро “Первомайская” жил одно время Кирилл, мой в прошлом друг от театра и Данин однокурсник, о чем сказал Дане. Даня ответил, что даже был у Кирилла в гостях. А может быть, и не был – это я сейчас выдумал. Я же говорю, мне веры нет – алкогольная амнезия.

Идучи свежим воздухом, я приободрился и окреп. Мне еще предстояло произвести позитивное впечатление на бабушку – дедуня был на ночном дежурстве. Вообще-то, старушки – это мой контингент. Чем старше женщина, тем охотнее она в меня влюбляется. После шестидесяти – считай все. Это потому что я вежливый. В отличие, кстати, от Дани, который бабушке грубил, в чем мне казнился, впрочем, вполне лицемерно. Бабушка была, по всему судя, простая, говорливая старушка не чуждая образованности, навязчивая в слабосильной опеке внука и изнурившая его за годы ежедневным вопросом, какие отметки он получил и что он кушал. Этот вопрос погубил многих бабушек.

Мы достигли квартиры и вступили в прихожую. Дане навстречу стремительно выскочили, стеснив пространство, Ираида Семеновна и Дара – умеренно жирная сука миттельшнауцер.

Ираида Семеновна была сухонькая, совсем седая женщина лет семидесяти с возможным гаком, с первого взгляда – очевидная паникерша. Ее лицо по всей видимости с малых лет сохраняло одно и то же выражение – доброты и запуганности. В цепи буддийских перерождений она вряд ли поднималась когда-то выше амфибий и грызунов, – гены гневливости, сильные в Дане, он явно приобрел не по этой линии. С порога она стала суетливо знакомиться, пытаться завязать светский разговор, но мешалась, путалась, отдавала Дане противоречивые указания, не столько желая, чтобы он им следовал, сколько, чтобы он на них не рассердился. Тот лишь поинтересовался, кто ему звонил, и Ираида Семеновна, подавив в себе до поры желание спросить, что сегодня было в училище и чем Даня обедал, хлопотливо и многословно сообщила, что, в общем-то, никто не звонил, то есть, она говорила с теми-то из его приятелей, но не потому, что они звонили, а она звонила им просто узнать, где Даня, потому что, потому что... Она боялась сказать, что волновалась о нем.

Собака Дара тыкалась в руки усатым носом и дружелюбно крутила обрубком хвоста.

Я забыл описать этот дом. Сэр Вальтер Скотт и его подражатели с этого бы начали; что же касается меня, я ненавижу описывать вещи. Скука, которую такие описания мне внушают, мешает мне писать романы. Данино жилище – мне бы даже хотелось сказать “обиталище”, настолько не вязалась обстановка с моим представлением о его жизни – произвело на меня удручающее впечатление. Это была крошечная старческая квартирка из двух смежных, безнадежно замусоренных и пропачканных комнаток. Обстановка, убогая еще лет сорок назад, сейчас больно резала глаз кричащей бедностью. Казалось, что кровати держатся только за счет плотно набитого под них ломаного мусора, с которым натуры робкие и скуповатые не расстаются, мечтая его если не на дачу свести, то хотя бы пристроить добрым людям. Я был у Дани лишь однажды и, конечно, не заглядывал под его кровати, но могу предположить примерный набор жалких ценностей. Там непременно должны были храниться неработающий приемник, продранная раскладушка, искусственная елка с потерянными звеньями, а может, без крестовины, многолетние подписки на “Роман-газету”, “Огонек”, “Новый мир”, собрание сочинений Ленина, детские игрушки – засаленные, слипшиеся, но милые сердцу, школьные учебники, сундучок с тряпками – ситцевые платья, кофточки, все постиранные, пахнущие гнилыми нитками.

В этом доме не было ни одной новой вещи. Казалось, все предметы пережили свою моральную смерть и теперь тихо разлагались. От мебели пахло старым деревом, от аптечки – прокисшими лекарствами, от книг – пылью, от самих бабули и дедуни – жалкой старостью. В такой квартирке можно было жить, не то что на Маринином Арбате, где каждый предмет вопиял «memento mori !”, – все, что было в этом доме, было, несомненно, живое, только старое и больное.