Слуга господина доктора

Сейчас, возвращаясь к дому, я подумал не без холодности, которой не знал Даня, что оставаться эту неделю на Арбате мне не было смысла и я, сославшись на заботы о диссертации, переехал в Матвеевку, к маме – читать книжки, гладить кошек и грызть яблоки.

Пожалуй, здесь бы мне и стоило бы закончить эту непомерно разросшуюся часть моей книги, но авторская интуиция подсказывает, что в ней недостает крошечного эпизода, смысл и значительность которого прояснились в дальнейшем. Это рассказ о судьбе Юджина, куклы, погибшей в мое опрометчивое отсутствие в июне 1996 года.

Юджин появился незадолго до встречи с Мариной и объяснить причину его появления не представлялось возможным, не впадая во фрейдизм. Мне и сейчас кажется, что несколько дней, что я работал над его созданием, впрочем, как и последующее время, пока он у меня жил, если слово это применимо к бездушной материи, я не задавался ответить, почему, собственно, жизнь моя оказалась тесно связана с рукотворным предметом, наводящим ужас на неподготовленных. Может быть, я впаду в вульгарный мистицизм a la mr . Strachov , если скажу, что руки мои не ведали, что творили, и побуждала к творчеству меня некая тайная, самому мне неведомая сила, что жила внутри меня.

Я пребывал в состоянии черной меланхолии, воспоследствовавшей крушению многолетних иллюзий, разочарованию в любви и дружбе, обостренному осознанию одиночества и прочие мелочи; это было то состояние, которое обычно обозначают расхожим и безликим словцом “депрессия”. Я не любитель этого слова “депрессия” и пользуюсь им только чтобы избавиться от навязчивых сострадателей. Я знаю слово “тоска” и нахожу его весьма соответствующим знакомому мне состоянию. Так вот, в тоске я зашел в аптеку (как мне хочется сейчас написать, за мышьяком (настолько я вчувствовался в трагизми собственной жизни, но это было бы противно действительности). Кажется, я зашел погреться. Блуждая взглядом по прилавку, я с удивлением увидел за невеликую цену гипсовые бинты – вещь редкую и в обиходе никчемную. Как уж они появились в розничной продаже, я уразуметь не могу, – потом уже сколько лет я их не встречал. Я купил все, не вполне сам понимая, зачем они мне.

Не помню, говорил я Тебе или нет, ах, да, Ты же сам был свидетелем – я неплохо ваяю, наивно, конечно, но видно, что пойди я по этому пути, из меня вышел бы толк. В свое время я работал с глиной и лучше того – с фаянсом. Но что делать с гипсовым бинтом? Единственное, что приходило на ум, так это поп-артовская скульптура в человеческий рост, воспроизводящая анатомические подробности моей фигуры. Я заперся в ванной и уже через полчаса вынес на просушку пару очаровательно белых гипсовых ног – сходных с моими, но, несомненно, более и удачно полных, с сильными икрами (за счет толщины бинта – у самого меня тонкие ноги). С большими сложностями были воспроизведены руки, но они тоже удались, хотя над кистями пришлось работать подолгу и вышли они очень хрупкие. Торс помогала лепить мать, охочая до всяких дурацких акций творческого плана. Члены, собранные воедино, имели вид забинтованного безголового трупа, сидящего, правда, в кресле в самой непринужденной позе.

Главную сложность представляло лицо. Если своей фигурой я был в целом доволен, за исключением худобы (меня даже приглашали в балетную школу при ГАБТ – это было, правда, лет двадцать пять назад), то лицо мое мне никогда не нравилось. Я любил только очень красивые лица, а мое таким не было. Оно было миловидным в юные годы и одухотворенным в зрелые, так, во всяком случае, находили мои друзья. Я же сам себя видел уродом и всегда желал лишь одного – быть ослепительно красивым. Природа в неизбывной мудрости своей распорядилась иначе – вот что значит, бодливой корове бог рог не дает. Слепок не годился и я, избрав другой материал, более тонкий в работе, чем гипс, сотворил кукле лицо, красотой превосходящее моего экс-друга Сережку Малышева и немногим не дотягивавшего до юноши с рекламы «L ’ adieu aux armes»{17} ( les parfums pour homme ; france ) – с трагическими глазами, в шлемаке с розами и пузырем одеколона в форме лимонки. Глаза делать было опасно. Я не хотел, чтобы у куклы был пугающий прямой взгляд, и попросил друга, Петю Полянского, художника, прорезать в маске глаза навроде как у будды, словно моя тварь сидит погруженная в состояние трансцендентальной медитации. Петя прорезал узкие восточные глаза, которые я потом, уже дома, доковырял до европейских, как у “Прощай оружия”.