Слуга господина доктора

– Да бога ради, – Робертина курила. Она была худощава, может быть, даже худа. У нее была нежная тонкая кожа, розовая, как у ренуаровских девушек – от горячей воды. На внутренней стороне предплечья примитивная татуировка – одна точка в центре и пять вокруг. Я присел на бортике, потом встал на колени и опустил кисти в воду. Мне хотелось прикоснуться к ней, но руки у меня были холодные (синдром Рейно, обычный среди невротиков). Робертина молчала, и пепел с ее сигареты падал прям в воду и распадался там в мелкие частицы. Я вынул отогревшуюся левую руку и взял купальщицу за локоть выше татуировки. Я вообще, часто использую левую руку.

– Что это? – спросил я про татуировку.

– Да это я в детдоме наколола, – ответила она, не меняясь в умном и грустном лице. – В центре я, – она показала на точку, – а с боков мои подруги. Мы там все себе накололи.

– Так ты любила своих подруг? – спросил я для поддержания разговора.

– Да уж, любила, – ответила Робертина и посмотрела мне в глаза расширенными зрачками, – Они, блядь, все муд a чки сраные. Ты бы видел.

Она выпростала мою руку бытовым, чуждым эротики движением и попросила:

– Давай не здесь. Сейчас я еще покурю, помоюсь, а уж тогда поласкаемся.

Я встал, вытер руки, и, едва не в слезах, пошел в кухню курить. «Она никогда меня не полюбит, – думалось мне, – ни-ко-гда» . И посмотрел на бельевую веревку. Ты же знаешь, всякий раз, когда мне кажется, что мое одиночество пожизненно, я со сладострастием смотрю на веревку. Вот буду я висеть, болтаться, и синий прокушенный язык будет глумливо дразнить мои зажившиеся на этом свете привязанности.

Я бросил сигарету недокуренной и подошел к зеркалу. На меня глянуло привычное лицо биологического урода. «Нет, подумал я, – это не лицо. Это ж...па. Я старый облезлый мопс, мне двадцать семь лет, у меня редеют волосы, у меня треть фальшивых зубов, я тощ, мое тело поросло волосами и нейродермитом – такие не созданы быть любимыми. Все мое достояние – острый ум, доброе сердце, ангельский характер и незапятнанная репутация – неважнецкий капиталец для донжуана».

Тем временем Робертина покинула ванную и подошла ко мне.

– Ну ты, – сказала она мне, – пойдем.

– Пойдем, – сказал я, – только зубы почищу.

– Послушай, – сказала она, – ты только не обижайся, я все время забываю, как тебя зовут. Можно, я буду называть тебя «Дима» ?

– Нет, – сказал я, – меня зовут Арсений. Ты запомнишь.

– Странное имя, – сказала она.

– Греческое, – сказал я. И пошел чистить зубы.

Пятью минутами позднее я вошел в прокуренную облегченным «Мальборо» комнату, где в постели, прикрыв наготу одеялом в розовом пододеяльнике с инфантильным рисунком – слоны, играющие в мяч, – лежал предмет моих вожделений. Я нырнул под одеяло и прижался к ней всем телом. Мы слились в объятиях и поцелуях.

Помню, меня поразили ее губы и соски – я раньше не встречал женщин со столь притягательными и чувствительными губами и сосками, но сейчас писать об этом не получается – все прошло, Даша, все кануло. По сути дела эта повестушка, которую я пишу Тебе, моему единственному читателю, всего лишь реконструкция прежнего чувства. Как любая реконструкция, она не заслуживает доверия.

– Как хорошо, – сказала девушка. И я поверил ей! Я даже не уверен, что испил до дна чашу наслаждения, я думал лишь: вот это да! – впервые я лежу в постели со столь красивой женщиной, и она, может быть, даже любит меня.

– Я люблю тебя, – сказала она в истоме. И я поверил! Хотя сам знаешь, чего бывало не скажешь в постели. Ich bin gecommen раз, второй, я был готов продолжать эту сладостную битву до утра, но она, уже пресытившаяся и утомленная, сказала:

– Ладно, хватит. Не слоны тоже.

– Почему слоны? – спросил я, опешив.

– Слоны по полтора часа палку тянут.

– Откуда ты знаешь?

– Один парень сказал.

– Да он пошутил.

– Не шутил он. Он в зоопарке работал. Спи.

Она повернулась набок, ко мне спиной. Я обнял ее и уткнулся лицом между лопаток, но она сказала, что ей жарко, и у меня, дескать, колется подбородок. Я отодвинулся и полежал некоторое время в предощущении тоски. Мне хотелось расспросить подробнее про зоотехника, но я понимал, что это отдает дурным тоном, что правды я все равно не услышу, что если услышу, так это ранит меня, хотя и не должно было бы ранить, ведь не девственницу я искал обнаружить в постели этой ночью, а ветерана любви; а где она могла поднатореть в любовной науке, как не общаясь со всякими там зоотехниками, которые тискали ее, а она, должно быть, хохотала, и они рассказывали ей про слонов, как те совокупляются, а она слушала в наивном восторге, а я ей скучен и, видать, стар для нее. Мне захотелось пойти в кухню, посмотреть на веревку, в каковом желании я и уснул, проспав без сновидений до десяти часов утра.

X