Слуга господина доктора

Миг торжества настал. Я, в броне костюма с золотыми пуговицами, в смарагдовой заколке, при Кинг-Конге, ступил в «Комсу». Я был безукоризненно прекрасен. Снаружи ни единого кошачьего волоса, внутри обкатанная годами лекция про модернизм. Меня забавляло, как студенты входили и выходили, пили кофе в вестибюле и говорили о пустяках, не зная, что здесь же, поблизости, стоит их Судьба. Ей богу, сам себя я ощущал золотым пупом, вкруг которого вертелся в суете неосведомленный мир. Однако пафос моих мыслей был срезан первой встречей. Я остановился поприветствовать Рину Колокольцеву – она говорила с каким-то студентом. Колокольцева, в объятиях обычной спеси, делала вид, что не замечает меня, а я, как бобик, ждал ее, уткнувшись ж...пой в перилла. Вдруг студент-собеседник развернулся ко мне профилем, и мое сердце пугливо сжалось. Я знал этот профиль и боялся увидеть фас. Это был юноша, похожий на портрет Сен-Симона, с аристократическими, тонкими, и, по моему взгляду, неприятными чертами лица. Пять лет назад я повстречался с ним в салоне “Классики XXI века” – был его творческий вечер. Мальчику тогда было пятнадцать и он сочинял верлибры на содомскую тематику. Я, двадцатидвухлетний и несдержанный, на обсуждении стихов высказался резко негативно и о содержательной стороне его поэзии и о верлибрах. Нет творческой жижи мерзее любительских верлибров – уж лучше дольники, если, конечно, говорить про выбор. Я в сознании филологического превосходства растоптал юного поэта под негодующий рокот родственников. Все меня раздражало в нем – крикливо-яркая одежда (видно было, что из-за рубежа, и дорогая), плавность жестов, кокетливый прищур, избыток манерности, так не вяжущийся с его возрастом. За это за все я упрекнул его в самонадеянности, вторичности, и еще во всяких обидных вещах, какими можно задеть стихотворца. Когда мальчик сказал, что черпает вдохновение у Ницше, Гете и Фрейда (хороша компашка), я, предвкушая окончательный провал юного дарования, спросил с ехидством, а что, собственно, читал подросток из названных авторов. Мальчик был настолько юн, что не нашелся соврать, покраснел и едва не расплакался. Со сцены он представился как Дэмиан, но друзья, утешая, называли его Игнатом.

«Ну вот, – подумал я, – вот и настал час расплаты. Мальчик вырос и стал моим студентом. Он образует против меня унион. Мне будут подкладывать кнопки, воровать журнал, рисовать про меня гадкие картинки. Кто мог знать? Кто мог знать?” Я решил ни за что не выдавать себя (все-таки прошло пять лет, быть может, он позабыл меня). Если спросит, скажу, что у меня есть брат. Еще скажу, что этот брат скверный человек, и я с ним никогда не дружил.

Я наконец поздоровался с Колокольцевой, скользнув по лицу Дэмиана равнодушным взглядом, как по незнакомому. Он ответил мне тем же. “Прикидывается”, – подумал я подозрительно.

Мне пришлось сделать несколько глубоких вздохов и хрустнуть пальцами, чтобы вернуть себя в прежнее самосозерцательное настроение. “Да-да, все-таки я абсолютно прекрасен... – говорил я себе рассеянно, – Но где же двадцать третья аудитория?” Я послонялся вверх-вниз по лестнице с озабоченным лицом. Мне казалось, что все смотрят на меня с любопытством, и всячески старался оправдать свое бессмысленное брожение. Драные двери лекционных кабинетов были не нумерованы. Я робел спросить у редких прохожих (всё преимущественно мужского пола), а оттого волнительно потел руками. “Ну же, решайся, придурок, – сказал я золотому пупу, – Сколько можно сиси мять? Спроси вон у той девахи”.

О господи, что же я не помню-то ничего? Как же все начиналось?

Из отчета студентки Светланы Воронцовой.

Приветствую Вас, Друг и Учитель, да, да сударь, это я про Ваше скорчившееся над рукописями и заросшее бородой существо. Ох, и умеете же Вы давать непосильные задачи! Просто хлебом с луком не корми, а дай что-нибудь трудноватенькое предложить окружающим. Хотя, в этом есть определенное преимущество. Вы даете “человечкам” почву для роста.

Пожалуй, пора прекратить пение дифирамбов, иначе лавровые венки заполонят весь дом, а сей благородный вид растения не переносит хождения по нему ногами.

Итак. “Все началось так давно...” – как было сказано Л. Кэролом. Сразу предупреждаю, что пространственно-временной кретинизм – это одна из моих добродетелей, так что последовательность событий, а тем более датировка оных не в моей власти.

Был апрель 1996 года, а может, май, но точно не июнь. Наш приют им. Комиссаржевской осиротел уже на третьего педагога по зар. литературе, и тут... (Завывают фанфары, бьют барабаны, публика рукоплещет.) На сцене появляетесь Вы в белоснежном фраке, сиреневой рубашке, в разных ботинках и зеленой бабочке. Греческий (как казалось его обладателю) профиль гордо плыл под благоговейный шепот новых питомцев. Мне бы, конечно, не хотелось разрушать Ваши честолюбивые мечтанья, но в реальности все выглядело иначе.