Слуга господина доктора

Был еще мальчик, старший двадцати лет, простой и располагающей наружности. Как Ты знаешь, моя крайне слабая память на имена, осложненная недолгой памятью на лица, играет со мной шутки — мне он показался знакомым. Я почему-то решил, что мы с ним вместе отдыхали в Греции и что его зовут Костя. От этого я дарил ему приветливый взгляд и неопределенно кивал. Он тоже кивал мне с робкой вежливостью. Его кивки ввели меня в еще большее заблуждение, так что еще некоторое время, до самого конца занятия, я полагал, что это Костя из Греции. Его звали Женя Еськов.

Ну и третья дамочка была просто пальчики оближешь. Красивая — душенька, дура — слюни по подбородку. Веселая, славная. Мне так хотелось все кинуть к чертовой матери и сказать: «Лена Дорохова, давайте дружить!» Но я был связан академическими обязательствами с этой троицей и прочитал им заунывную лекцию про модернизм. Теперь уж я тасовал имена не с прежним пылом — и Балакирев, и Фрейд, и Шёнберг казались студентам понурыми занудами, вроде лектора, который все только курил и глядел на часы.

Вот каковой увиделась мне Половцевская студия при первом знакомстве. Две «хорошие» девочки, из которых одна показалась мне глупа и уродлива, другая же только глупа, и один «бездарный» мальчик — милый, но, пожалуй, и только. Тем охотнее я, расставшись с ними, окунулся в курс «хороших мальчиков». В лихорадочной готовности «хорошие мальчики» сновали по этажу — костюмированные, иные в гриме — улыбчиво отмечая меня.

— Знаете, что я показываю? — крикнул мне издали Антон Макарский.

— Что, Антоша? — откликнулся я, двинувшись к нему на два шага, но остановившись на пути в ожидании, когда он сам подойдет.

— «Каина».

— А… — сказал я видимо разочарованный, — А почему вы взяли такую… — я хотел сказать «скучную», — …сложную пьесу? На ней уж многие зубы сломали.

Сказать по чести, мерзейшая драма. Квинтессенция риторической скуки.

— Ну, так вы не знаете как я ее поставлю! Я решил сломать все традиции.

— Ну-ну, — сказал я, потому что больше мне нечего было сказать.

Байрон прелестный писатель. Он был хорош собой и лорд, потом кое-что из его дневников, в самом деле, чудо как мило. И его стишки в переводе Пастернака, разумеется, не Левика, Пастернака, в самом деле очень милы. Но уж от пьес его, пожалуйста, уволь. Всё умность свою показать хочет, хорек альбионский.

— Удачи вам, — сказал я, тронутый простодушной гордостью Макарского. Видать, он в самом деле полагал свой отрывок успешным. Я-то, тертый калач, знаю, что из Байрона на сцене ничего путного не получится никогда, потому что нельзя живописать кефиром и ваять из хлебного мякиша. Но Макарский так славно улыбался, что я разулыбался тоже. И не наплевать мне на этого Байрона?

Меня взяла за локоть Рина Колокольцева, мой патрон.

— Арсений, — вы позволите мне так вас называть? — зовите меня просто Рина. Вы согласны?

— Да, Рина, — покорно кивнул я, состроив напоследок Макарскому рожицу.

— У меня для вас не самое радостное сообщение. Я только что была в кадрах…

— Даня! — кликнул незнакомый голос.

Я отвлекся от Колокольцевой, безусловно реагируя на звук. Один из студентов, стоявших подле деканата также обернулся в поиске звавшего.

«Как же красив!» — поразился я, и где-то за грудиной булькнула моя душа. Я неожиданно для себя смутился оттого только, что увидел вживе самого красивого человека.

Я не помню, говорил Тебе или нет, мужчины мне кажутся в преимуществе существами уродливыми. Иные из них «симпатичны», многие «весьма милы», про кого-то можно сказать, что он «хорош собой», но «красив» мне сказать было не про кого. Красив Ален Делон в пору «Рокко и его братьев» — но это было задолго до меня и в кино. Красивы бывали юноши из женских журнальчиков, но я знал, что компьютер вычистил им кожу и высветлил белки глаз, так что все это была не настоящая красота. И сколько я ни видал красивых женщин, красивые мужчины мне не встречались. Я оттого имел проблемы в отрочестве, читая литературу прошлого века. Там что ни роман, то красавец-герой. И я не знал, кого мне представлять. В моей фантазии некому было сыграть Жюльена Сореля, Эжена де Растиньяка и прочих. Всего я видел по жизни трех истинно красивых мужчин. Одного лет в восемь, на даче. Это был незнакомый мальчик лет шестнадцати, он с семьей купался в «Гидропроекте». Все его тело и лицо были какие-то особенно красивые, словно специально вылепленные и специально раскрашенные. При этом у него было такое доброе, смеющееся лицо, что мне сразу захотелось стать его братом. Я украдкой смотрел, как он красиво купается, красиво прыгает, вытрясая воду из уха, как он красиво садится на обрывистый берег спиной ко мне и бросает в «Гидропроект» глиняную осыпь. И наружно и характером он был совершеннейший ангел — если бы я верил в ангелов, я бы настаивал не этом. С той поры я не видел его двадцать один год. Сейчас ему, наверное, под сорок, дай бог ему доброго здоровья.