Слуга господина доктора

— Как, то есть, наверное? Я хочу стать вашим любимым актером… — он лживо, издевательски улыбался, но видно было, что он хорошо ко мне относится. Я его уже тоже к этому дню полюбил, но не так, конечно, как Макарского или Степы.

— Хорошо, Максим. Боюсь, я обречен. Вы действительно станете моим кумиром? — это была фраза для занавеса. Я поклонился и вышел.

Идя Парнокопытским переулком мимо некогда моего дома, зябко кутаясь в утлый плащик имени Клары Цеткин, я перебирал имена моих студентов. «Алеша, — начал я с Аптовцева, стараясь припомнить его рабоче-крестьянскую ряху, — Антоша, — вспоминал я Макарского, дальше по алфавиту следовал Вася из „хороших“ (список заканчивался Филей Григорьяном)». После Васи должен был бы последовать Дима Кошмин, востроносый антисемит, которому все давали старше его лет, потому что выглядел он уж слишком молодо. Но вместо Кошмина, чему я сам весело удивился, я сказал: «Даня», — все с той же отечески-нежной интонацией, словно имел на нее хоть какое-то право. Но я уже сказал по инерции и, вернувшись к воспоминаниям детства, стал фантазировать про Даню, потом опять про Антошу, потом про Катю, про Машу Куликову, про Тиму и так до Фили Григорьяна.

X

Тут он вскочил вне себя от радости, так что бокалы полетели со стола, и воскликнул: «О счастливый, необычайный, чудесный случай! Столь молод и красив и так умен и образован! Мы должны стать друзьями навеки и ничто нас не разлучит, ты любимец души моей». Он бросился мне на шею. Слова замерли у нас на устах, и мы слились в поцелуях, взглядах и объятиях.

В. Гейнзе. «Острова блаженных».

В понедельник — день на тот год свободный — при помощи Кинг-Конга и «Харли-Дэвидсона» я принял не оскорбительный для чувствительных душ вид и отправился на показ к Собакеевскому курсу. Звездного неба я не ждал, понятно было, что покажут не сады. Знаю я все эти юные дарования. Будет в преимуществе та же пурга, что у нас на филфаке в курсовых работах. Две-три еще куда-то катят, а прочее — на уровне песочницы или генной патологии. Но я-то не в театр шел — сам знаешь, меня уж в театр теперь заманить трудно — вот что значит, время сменилось. Мне хотелось сопоставить внешние впечатления от моих актеров с тем, что они являют собой на сцене. Это было увлекательное предощущение, я знал, что мне предстоит быть удивленным и разочарованным. Помнишь, в детстве были переводные картинки — не сдвижные (хотя, черт, не знаю, быть может, Ты их уже не застал), а именно переводные. Понятно в общих чертах, что на картинке грибок, или бабочка, или Чебурашка, но вот ты кинул ее в воду, она там съебурилась вся, попыталась отклеиться, расползтись, ты ее подхватываешь трепетно, клеишь на кафель в ванной, а потом надо тихонько стянуть бумажку, чтобы не поранить изображение. И вот из пачки этих картинок (отечественных, конечно), дай бог чтобы получились штуки три. Прочие превращались в неразборчивую парашу, или в две половинки себя, или в свой укороченно-складчатый вариант. А попервоначалу все казались бабочками и Чебурашками.

Так что неожиданностей я не чаял, выискивая, куда бы присесть в мусорном зале, именуемом в обиходе «ГЗ». Прошло почти полгода, прежде чем я научился ориентироваться в неблагозвучных названиях комсовских сцен: «ГЗ», «ШД», «БСЦ».

Согласно новому статусу я должен был занять место в первом ряду, но, исполнившись неожиданного стеснения, остановился в проходе. Педагоги, неопрятно одетые, с усталыми и надутыми лицами размещали себя, в приседе раскланиваясь друг с другом. Я, в Кинг-Конге и удушливом аромате легендарного «Харли-Дэвидсона», толокся посередь зала, мешая движению масс. Наконец я заприметил свободное кресло подле человека моих лет, яркой и отвратительной наружности. «Фомичев», — подумал я и не ошибся. Только я опустился на свое место, как толстяк согнулся и спросил низко:

— Вы наш новый педагог?

— Да, — сказал я.

— Вы суровы?

— Суров.

— С вами можно договориться?

— Можно.

— Ведь я не буду ходить к вам на лекции…

— Я знаю.

— От кого?

— Я утаю.

— Но это не значит, что у меня не будет зачета?

— Велик Господь, — туманно ответил я. Свет медленно гаснул, я приготовился к чуду. Как ни странно, это ощущение скорого чуда, когда на театре гаснет свет, я сохранил от юности.