Слуга господина доктора

Отвращение к себе пухло как аневризма. Мало того, что я отвращался сердцем от Робертины, я и сам себе был пакостно противен. Зачем мне все это было, зачем? Не я ли, светясь залысинами, изящный, стройный говорю за кафедрой о европейском одиночестве, выделяя звук «р» в красивых словах — «рроман», «Веррлен». Не в моих ли грустных глазах угадывается тоска ангела, оступившегося с небес? Ей богу, я стал относиться к себе так, как относились ко мне мои студенты. Трогательный и прекрасный — что я делал рядом с этой вульгарной, слабоумной особой, которая притязает на мое сердце и гениталии? Зачем это мне, зачем? Отчего я не сдержал в себе демонов похоти? Отчего я не переболел животной тоской пола и не дождался комсовского счастья чистым?

Конечно, я вовсе не желал вернуться к Марине. Безвозвратно погибло не только воспоминание о ложном чувстве, но и самая память о том, что когда-то я играл в него. Теперь мне уж казалось, что я невзлюбил Марину с первой встречи, мне казалось, что так и было, и спроси меня кто, как же случилось, что мы через силу прожили более двух лет, я бы немало был бы удивлен этому откровенному паралогизму. Сейчас мне казалось, что судьба моя — монашеская. Что также, как я не ем зверьков, так же мне надо бежать земной любви. Да, мне казалось, я едва не был уверен в том, что смогу, да-да, я был уверен в том, что смогу — не любить больше. Любить если, то только хрустальной бесполой любовью персонажей Платона. Но на пути к этому платоническому счастью стояла Робертина, Робертина и несть ей конца.

Ты знаешь, я стал давать ей больше денег — больше, чем мог позволить себе. Я продал несколько дорогих книг, которыми был горд как украшением моей библиотеки. Я выпросил денег у отца. Знаешь зачем? Я испугался мысли, которая все чаще и чаще внезапно посещала меня, заставая врасплох, в момент душевного отдохновения на комиссаржевских лицах. А что если ей недостанет денег? Она и так живет впроголодь. Ведь тогда она, верно, опять вынуждена будет вернуться к тому единственному мастерству, ей известному? Смогу ли я, как благородный человек, жить с ней после? Тотчас я понимал, что если эта мысль материализуется, то я уж не смогу называть себя благородным человеком, и нарочито стал пещись о сохранении нашего союза, так для меня не желанного. Однако всякий раз, встречаясь с ней, я с надеждой искал следов ее измены. Ее шея была бела — без следов страсти, она курила «Приму» — никто не позаботился снабдить ее дорогими сигаретами. Она была чиста передо мной, и, как ей казалось, — «Спасена!» Однако же голос с небес уже готов был произнести: «Погибла!»

Я сопротивлялся подлости, я слабоголосо, визгливо старался быть моральным! Но неотвратимая сила влекла меня дальше по жизни — Робертина не поспевала за мной. Секира Разлучительницы собраний и Разрушительницы наслаждений уже была подъята, хотя еще не опустилась. Покамест Робертина сидела в Крюкове, пускала колечки, писала письма.