Слуга господина доктора

XII

— Отойдите в сторону. Что это вы все вьетесь вокруг, точно хотите загнать меня в какие-то сети?

— О принц, если мое участие так навязчиво, значит, так безоговорочна моя любовь.

— Я что-то не понял. Ну, да все равно.

Шекспир. Гамлет.

Май был на исходе. Он все длился, длился, и наконец превратился в июнь. Закончилась весна моей любви со Комиссаржевским училищем и должно было начаться лето.

Степе Николаеву разбили морду армяне, так что лица у Степы почти что и не стало. Били три дня подряд. Сначала сорок армян против одного Степы, потом, про требованию Степы драться один на один, его еще раз оттузили, потом в дело вмешались ингуши на правах секундантов и Степа крошил армян поодиночке. Но лица у Степы не было в той степени буквальности, с которой может не быть лица. Я было при встрече посмеялся над ним, оттого только, что плакать казалось мне сентиментальным (небезосновательно, впрочем). Но потом мне стало за Степы грустно и я даже написал ему письмо, как вообще взял себе странную но милую манеру писать студентам письма. Степа, милый Степа! Глядя на то, как он обезображен, я понял, что и он смертен, и мне горько показалось, что ведь и счастье мое нынешнее не вечно, потому что так напрасно и зазря устроен мир. Ах, как жаль мне стало думать о том, что нынешние мои молодые друзья всего лишь мои недолгие попутчики. «Жизненный опыт подсказывает мне, что в лучшем случае Вы исчезнете рано или поздно из моей жизни, как исчезают мужчины, женщины и вещи, либо, (что менее предпочтительно) составите план обыденности, что неизбежно при длительном общении)», — писал я Николаеву от 29.05. AD 1996. Может быть иной, более благоразумный писатель обошелся бы без упоминания этого факта, несущественного, в общем-то, по отношению к магистральному сюжету моей книги, но это письмо, письмо Степе, что лежит сейчас у меня перед глазами, дает возможность установить наверное дату следующего дня — 30 мая. Этот день впоследствии был назван в нашей с Даней неписаной хронике «День, когда Сеня себя плохо вел». Может быть, это название и не в полной мере соответствовало действительности, но оно осталось как есть, и ныне, как год назад, я назову его: «День, когда я себя плохо вел».

Шла зачетная пора — сдавали по-разному, большей частью скверно. Со всего Половцевского курса в первый день пришли на зачет четыре человека, из них двое сдали — Стрельников и Воронцова. Ну, еще бы им не сдать. Зайчики мои — читали все книжки, мои, собственно, книжки, и еще книжки, по моей, собственно, указке. Молодцы. Славные детки. Я, приходя в училище, первым делом высматривал Даню, и если не находил, расстраивался. Потом я шел к расписанию, словно бы поглядеть аудиторию, а сам выглядывал, что сейчас у Дани, да и будет он сегодня ли. Если у Дани занятия ставили позднее моих, я дожидался, калякая с князевцами, и когда он приходил, некоторое время не замечал его, ожидая, что он сам подойдет. Кажется, (сейчас уж точно не помню) он не сразу подходил ко мне, а обменивался поначалу несколькими фразами со знакомыми. Если это так, то не ошибусь предположить, что он делал это тоже из самолюбия. Потом мы встречались наконец и шли на кружок. Да, я ждал его, также, как и он, бывало, поджидал меня. Однажды он, в явном расчете на похвалу, сказал после лекции: «А знаете, что у меня окно после вашей лекции — двенадцать часов?» То есть он приехал только ко мне, на мою лекцию, и потом двенадцать часов должен был куда-то девать себя. Я сейчас не помню, но не удивительно было бы, если эти двенадцать часов мы провели вместе.

Тридцатого мая я сидел на зачете у второго курса. Юноша Дэмиан делал доклад по «Фаусту», мальчик Костя — красавец без малейших признаков мысли (зачем негодный текст переплетен так хорошо?) — про «Нибелунгов». Я сидел с выражением вежливой академичности на лице, истошно скучая. На двадцатой минуте «Нибелунгов», когда мальчик Костя уже было совсем замочил бедного Зигфрида, в дверь просунулось с четверть Даниного лица. Дремлющий курс активизировался и какая-то из вульгарных девочек (иных на втором курсе не числилось) успела даже прореветь в щель что-то грубое.

— Простите, Костя, — я поднялся. — Простите, студенты, это ко мне.

Я протек за спинками стульев к Дане.

— Ну, у меня зачет… — я говорил приглушенно, словно заговорщик.

— Долго еще? — он спросил мне в тон.

— Минут сорок, не меньше.

— Двадцать.

— Не торгуйтесь, ничего не выйдет.

— Так мне вас ждать?

— Ждать, только я, правда, не знаю, насколько это все.

— Двадцать пять.

— Тридцать. И ни центом меньше.

Я вернулся. Мальчик Костя подавил шум и продолжил. Он уже дошел до того, как Хильдебранд заносит меч над Кримхильдой, как дверь опять приоткрылась. «Ну, долго еще?» — спросил Даня поднятием бровей. «До хера», — ответил я, скрестив запястья. Он поманил меня, и я выглянул вновь.