Слуга господина доктора

Возлюбленный Брат мой! Да прокляты все биографические романы! Что ненавистнее может быть словотворцу влачится колеей собственной жизни? Счастливые годы, прежние привязанности, горячо любимые люди, вокруг которых, казалось, крутится весь этот бестолковый мир, на закате дней видятся бессмысленным хламом, побрякушками памяти, которые словно назло утяжеляют язык, веригами свисают, не давая сказать то единственное, что и говорить напрасно: «Жизнь моя была пуста, сокровища, коими я льстил себя обладающим, были тлен, друзья мои были лишь попутчики в этой жизни, а все мои любви, каждая из которых, казалось, превосходила силой чувства предыдущую, на удалении смотрятся лишь однообразными химерами, между собой неразличными». Взявшись писать о себе, тем не менее, становишься многословен, припоминаешь, а за забвением и придумываешь события и обстоятельства, чтобы создать, наконец, нечто громоздкое и неуклюжее, докучное в чтении — не только что друзьям, но и самому себе не приносящее радости. Я вот, помню, смотрел какой-то фильм про Генри Миллера — фильм обещал быть приличным, я даже до поры получал от него известное удовольствие. Но по ходу дела жизнь писателя наполнилась легионами серых, пустых, никчемных людишек, расцветить которых оказались бессильны все краски Голливуда. Желая рассказать правдиво о Миллере, обойти их было никак невозможно, но знакомиться с ними, со всей этой бестолковой чередой куртизанок, наркоманов, жен, критиков и собутыльников было угнетательно тошно. Что могло бы быть прекраснее, чем написать второго «Вертера»? Где Гете мог быть так правдив и точен, не погрешив против правды, в без малого сотне страниц рассказать о себе все то, только то главное, что мы хотели бы знать о нем? Но милый мой, ему было двадцать три года! Возьми его зрелую автобиографию «Моя жизнь…», и Ты с отвращением узришь кавалькаду каких-то завшивелых мелкотравчатых писателей, родственников, прекрасных дам — о мука! Но что же делать, коли все это было? Хочется передавить воспоминания, как клопов, чтобы они не мешали творить. Ведь, не будь так цепка память, все, чем я мучаю Тебя уже триста страниц, можно было бы выразить в листке прекрасной поэзии. Я же выволакиваю труху воспоминаний в надежде рассказать все, что сам о себе знаю, хотя скорее предпочел бы не знать этого о себе вовсе.

Да, у меня есть друг Наташа Кораблева, девица — как судит о ней общество последние годы — с прескверным, типическим для старых дев норовом. К чему этот персонаж в моей книге? Зачем мне тащить ее, ей же на позор, в мою книжку, когда Даня (как Ты уже догадался, он будет в фокусе принципиального авторского внимания) изволил едва заметить ее. А она, моя подруга, уж будь уверен, не помнит о нем и вовсе, благо я не напоминаю. И немало я положил усердия заставить ее написать отчет о тех редких встречах, что судьба сулила ей с моим студентом. Зачем она? Зачем это все? Не проще ли, как нетерпеливому читателю со скучной книгой, пролистнув середину, узнать загодя, чем там кончится, минуя протяженные и неглубокие философические рассуждения, натужное остроумие, слезливые сцены взаимных объяснений? Ну, что Ты об этом думаешь?

Книга не удалась, я это вижу отчетливо ясно. Книга не удалась и при том она не кончена, так что надеяться на лучшее не приходится. Мне уже не удастся ни побороть лохматый стиль, ни придумать генеральную идею, а хуже того будет с композицией — все расползается, распадается на несчетное множество бессвязных фрагментов. Может, иные образцы текста забавны, но нельзя же путать исследование жизни с книгой гороскопов, где всякому интересно читать про себя, и не то что скучно — а ни к чему интересоваться прочими.

Так что я махнул рукой на свое писательство и безответственно, в графоманских традициях буду писать как бог на душу положит. Авось да выйдет. Так что, мои угрозы сбываются, я пишу про Наташу Кораблеву, — что тебе будет читать скучно, а мне, в оправдание скажу, скучно писать. Но что же делать? Закон жанра. Роман-биография.