Слуга господина доктора

Ярослав Ярославович был сродни Ленину — хищный самодур, которого за неимением лучшего приходилось почитать за воплощенное добро. Какие бы мерзости он ни творил на моих глазах, я со вздохом принимал все, понимая, что дело не в нем, дело во мне, в том, что я по злой слепоте своей не разумею тайного блага его деяний. С трогательным фарисейством я описывал в дневнике наши репетиции: «У Ленки не получается роль в „Недопустимости допущений“. Я играл сексуального маньяка. Сначала просто неловко хватал ее, потом, по наущению Инны, стал действовать „крупнее“. Это не помогало, а, скорее, мешало ей. Дальше — больше. Я.Я. заставил меня (МЕНЯ!) ее страстно целовать. Один раз я ощутил на губах вкус крови. У Ленки была разбита губа. Но даже это не нашло в ней ответной реакции!»

Слово «МЕНЯ!» написанное печатно-крупно в скобках, означало дозволение Мастеру унижать мое подростковое «я». Сам себе я казался сосудом греховных страстей, вычерпать который и вновь наполнить медом благодати, было под силу только божеству Студийного масштаба. Утонченность, интеллигентность казались мне (как и Мастеру) знаками отвратительной феминности. «Ты хочешь, чтобы здесь говорили на „вы“, — кричал в ярости Мастер. — Ты хочешь, чтобы монтировочный цех пилил поролоновое железо серебряными пилами!». Да, я этого хотел. И я понимал, что я мямля и тряпка, что бабушка Ольга Федоровна ошиблась в моем воспитании. Я был жалок. Мое существование знало два полюса — я был один из основных актеров, и моя сценическая деятельность одобрялась как зрителями, так и худсоветом. Но, стоило мне сойти с подмостков, я становился скован, неловок, неуклюж душевно и телесно. Я был так готов получать пинки, что они неукоснительно направлялись в меня. Иные из друзей шпыняли меня со слезами — но не тыркнуть было невозможно. Казалось, в самих глазах моих мерцала просьба: «Бейте, обижайте, топчите меня, кусайте меня вот сюда (здесь больнее) — я не достоин вашего снисхождения».

«Творческий дневник» пух от слез и многоглагольных самоуничижений. «Никогда еще мне не говорили таких горьких, но привычно очевидных вещей. — Писал я в ночи, — Говорили о моей немужественности, безынициативности. Вспоминался эпизод, когда ворвался в зал Андрей и как потом укоряли Сашу и Хамида за то, что они не вывели его вон. Их, а не меня! У меня нет постоянного поручения. Наталья Николаевна назвала меня девочкой на побегушках! Девочкой Арсюшей! И это было стыдно, привычно стыдно. Я равнодушен, я добренький человечишка с маленькими страстишками и неглубоким умишком. Ужас в моем равнодушии. Не к себе, не к посторонним, а к нашим — к Хамиду, Ярославу Ярославовичу, Инне, к стажерам.

Кто бы дал мне хоть немножечко ума?

Я буду приезжать в Студию на два часа раньше, устанавливать свет, отпечатаю партитуры на все спектакли. Если моя толстая кожа не позволит мне быть естественно неравнодушным, стану заставлять себя не проходить мимо протянутой руки. И Устав! Помню ли я свой Устав, с каким я пришел в Студию, словно в храм? Огнем буду выжигать в себе мерзость, женское воспитание. Работать! Работать! Работать!! От меня, только от меня зависит то, будем ли мы четвертый сезон катать старые постановки или выпустим „Любовь“ и „Вийона“.

Бедный Ярослав Ярославович! Студия тает. Только бы ОН верил. Только бы он был жив! Все в моих руках. Как сказала в свое время бесценная матушка моя — я кузнец своей судьбы».

Студия, в самом деле, таяла. Маниакальная страсть Мастера к торжественным расправам в испанском духе не находила удовлетворения. Повсеместно ему мерещились враги, в нас во всех сидел потенциальный враг, которого Мастер проникал всевидящим прокуренным оком. Новые наборы и аутодафе участились. Если попервоначалу я старательно записывал характер обвинений и ход дела, то постепенно записи в дневнике стали устало скупыми:

«Совет Студии постановил исключить Сарбучеву Лену, Крюкову Лену, Аленову Марину. Описывать драму нет смысла — этого не забудешь. Заседание длилось с 19.30 до 23.30.»

«Совет Студии отклонил просьбу Радилова Александра о восстановлении в Студии. Предательство не прощается. „Против него как человека мы ничего не имеем. Но он не художник, — сказала Инна, — у него совести нет“. Больше этот вопрос рассматриваться не будет».