Слуга отречения

Девушка стремительно обернулась и совершенно бессознательно дотронулась до виска брата внезапно блеснувшей золотистым светом ладонью.

– Ни шагу отсюда, пока всё не закончится, ясно? Ты меня понял? – ей показалось, что глаза Пьера на секунду затуманились.

– Я т-тебя п-пон-нял… – медленно повторил тот.

Верена потянула на себя тяжёлую стеклянную дверь, рванула наружу, чуть не оступившись о неподвижно лежащее на земле тело с окровавленными волосами, отступила в ближайшую арку и прижалась к высокой деревянной двери с зарешёченными окошечками в верхней части. Длинная медная дверная ручка болезненно упёрлась девушке в спину, но она даже не почувствовала этого, не сводя глаз с двух тёмных фигур на противоположной крыше.

Наверное, ей надо было спросить себя для начала, уверена ли она вообще в своих силах. Или попытаться сперва связаться с кем-то из старших ни-шуур. Да хотя бы просто вспомнить о сегодняшнем разговоре с Алексом…

Верене не пришло в голову ни то, ни другое, ни третье.

Она скрестила на груди кулаки, ощущая, как от всего тела привычно начинает распространяться слепящее золотистое свечение, и затем резко раскинула руки в стороны, стрелой срываясь с места.

* * *

– …и в итоге я просто взяла и удалила все файлы с черновиками этой несчастной речи в корзину, – договорила Тара, не отрывая взгляда от струящегося под колёсами шоссе. Тара родилась уже в Швеции и совсем не говорила на фарси, и оттого Навиду всегда было вдвойне приятно оттого, что он способен слышать её речь как родную. – А потом включила диктофон, вышла на балкон, представила себе, что стою перед публикой, и…

– И дело тут же пошло на лад, да? – усмехнулся Навид, провожая глазами зелёные дорожные щиты, мелькающие вдоль низеньких ограждений магистрали. Справа и слева от шоссе тянулись светло-зелёные, ровные, будто бы мелкой расчёской причёсанные поля и белые силуэты медленно вращающихся ветряных мельниц у самого горизонта. Вечереющее небо было усыпано высокими, подсвеченными розоватым солнцем пухлыми конусовидными облаками, похожими на многоэтажные пирожные из кондитерской.

– Ты даже не представляешь себе, как сразу стало просто, – Тара прицокнула языком и поправила элегантные тёмные очки. – Под конец я даже почти перестала нервничать. И прекрати, наконец, надо мной подтрунивать! В моём возрасте ты тоже поймёшь, как это сложно, пытаться быть во всеоружии накануне подобных мероприятий…

– Да я даже и не думал над тобой подтрунивать, – хмыкнул Навид, почёсывая бровь.

Эта пятидесятилетняя ухоженная женщина с седыми нитями в спрятанных под тонкий узорчатый платок густых тёмных волосах, конечно же, не могла знать, что является его правнучкой – что, впрочем, совершенно не мешало им вот уже много лет отлично ладить друг с другом. Для Тары Навид всегда был лишь одним «очень дальним родственником» по материнской линии, который однажды выучил шведский во время длительной командировки в Европу и почему-то был удивительно похож на одного из её прадедушек с единственной чудом уцелевшей в семейном архиве фотокарточки конца девятнадцатого века. Для матери самой Тары, пока та ещё была жива, Навид был когда-то «кузеном отца», полжизни проводящим в разъездах по заграницам. А для матери её матери – одним из своих собственных «младших братьев», которого в действительности никогда не существовало на свете. До этого, ещё раньше, пока не умерла Амира, – душа, дыхание, свет в сердце, – Навид почти пятьдесят лет поддерживал перед всеми окружающими иллюзию собственного старения… благо, техники меняющейся материи он к тому времени давно уже освоил. А на следующий же день после похорон жены – пропал без вести. Наверное, это было жестоко по отношению к детям, но те были тогда совсем уже взрослыми, а у Навида к тому времени кончились всякие силы притворяться дальше – и что ему ещё оставалось делать?

Ни-шуур были обречены на одиночество среди людей, и каждый обходился с этим одиночеством по-своему. Хаук как-то признался, что он, пока не встретил Искру, не одно столетие перебивался исключительно случайными связями, запрещая себе даже задерживаться рядом с кем-то хоть насколько-нибудь надолго. О личной жизни Пули Навид не знал совсем ничего. Сам он справлялся вот так, поклявшись себе однажды, что свою семью, неважно в каком поколении, он не бросит, а никакая другая семья ему больше не нужна вовсе.

Иногда ему становилось немного жаль эту славную девочку из Германии, ученицу Хаука, так рано сделавшуюся бессмертной. Впрочем, у той впереди было ещё как минимум двадцать-тридцать лет беззаботной жизни, не омрачённой печатью Вечности, так что впору было бы, наверное, ей даже и позавидовать…

– …ты меня там вообще ещё слушаешь, а? – Тара повысила голос.

– Очень даже внимательно слушаю, – Навид заставил себя вынырнуть из омута затянувшей его лёгкой меланхолии. – К восьми часам мы приезжаем в Стокгольм, потом ты ещё раз репетируешь свою речь, а я надеваю смокинг с запонками, а потом мы берём такси и едем на этот твой приём.