Слуги этого мира

Ти-Цэ не знал, сколько времени просидел так, пока вновь не обрел способность соображать здраво.

Вокруг было тихо, только редкий шорох ветра и мирное сопение Помоны из палатки доставали до его чутких ушей. Долину давно уже объяла густая ночь, но спать Ти-Цэ не хотелось, и тем хуже для него: он видел кошмары не во сне, а наяву, ибо много-много мыслей, в том числе о сказанном сегодня Помоной, застилали его сознание. Он остался с собой один на один, и, положа руку на сердце, предпочел бы другую компанию, если бы у него был выбор.

Спит ли сейчас Ми-Кель? Думает ли обо мне? И желает ли еще, чтобы я приехал на следующий год?

Думы об этом вызывали сильный укол боли. Если ему самому было с собой тошно, то можно ли было требовать от Ми-Кель другого к себе отношения? И тем не менее, она всегда смотрела на него с обожанием, будто он был того достоин. И тем самым еще больше его мучила.

Ти-Цэ нахмурился: последняя мысль пришла к нему непрошенной гостей, откуда-то издалека. Совершенно нелепая… но она зацепила его внимание, заставляла всматриваться глубоко в себя, хотел он того или нет.

Впервые за долгое время, если не впервые в жизни, на ум ему шли не тяготы, через которые он проходил, и не те йакиты и люди, кого он считал их причиной, а другие служащие, их супруги и даже собственная мать. Он отвлекся от своей жизни, чтобы со стороны взглянуть на чужую, и…

Он извлек из складок набедренной повязки курительную трубку, которая давно уже больно упиралась ему в бок. Ти-Цэ привалился спиной к стволу древа и поднес трубку к глазам.

В последний раз Ти-Цэ курил, когда умер их последний с Ми-Кель сын, и курил до тех пор, пока не отравился. Не нарочно, просто не сумел проконтролировать дозу. Но, как ни странно, именно это несчастье помогло Ми-Кель не впасть в отчаяние окончательно. Она заботилась о нем, выхаживала и вымещала на супруге все свое не пригодившееся материнство.

Ти-Цэ тряхнул головой, отгоняя мысли, принять которые был еще не готов, и сфокусировался на трубке. Он испепелял ее взглядом, как до этого испепелял Помону, но уже знал, что проиграл ей в тот момент, когда принял ее из рук сослуживца в северной башне. Как проиграл и Помоне.

Ти-Цэ выбил когтем искру и поднес трубку с занявшимся кончиком ко рту. Он обхватил ее губами и втянул дым.

Первая же затяжка ударила в голову, и ему пришлось закрыть слезящиеся глаза, чтобы вернуть небо и землю на свои места. Он задержал дым в легких на несколько мгновений, медленно поднял подбородок и выдохнул облако в ночь вместе с головной болью. Из головы будто слили лишнюю воду, едкий запах в ноздрях пригубил все прочие ароматы Плодородной долины. Ти-Цэ дал себе несколько секунд, чтобы прийти в себя, и затянулся снова, уже не так жадно.

То, что так безжалостно ворвалось в его мысли, было осознанностью. Осознанностью такого уровня, какой он не мог открыть в себе ни до выпуска из воспитательного лагеря, ни после. У него все еще слегка потрясывались пальцы, но курительная трубка на подобие обезболивающего позволила ему потихоньку вновь дать осознанности вести его в дебри самопознания. Он осторожно тянул на себя пойманную леску здравомыслия: думал о том, почему так часто утверждал, что жители долины не принимают чужаков. О том, почему так много говорил о непростом характере самок. О том, почему все это оказалось ложью.

Он чувствовал, как крупный улов поддался его ловким движениям, и вытянул добычу на поверхность.

Ти-Цэ осенило, без праведного вопля, без взрыва внутри, без искр из глаз. Напротив, он как никогда прежде почувствовал шерстью царящую вокруг тишину, поцелуй сладостного безмолвия.

Он хмыкнул. И закрыл глаза.

Ти-Цэ курил и то и дело поднимал глаза к небу. Каждый вдох – еще один шаг к принятию реальности, от которой он открещивался всю свою жизнь. Светлячки избегали приближаться к нему из-за едкого дыма, и на мгновение ему показалось, что их собралось столько, что его, того и гляди, может снести поток ветра от их крылышек. Но, когда он открыл глаза, аномально большого облака насекомых перед ним не оказалось.

…Зато было лицо парящей над ветвью самки и ее огромные блестящие глаза.

Ти-Цэ, который собирался уже сделать еще одну затяжку, подавился дымом: прямо напротив него в воздухе зависла Ми-Кель. Ти-Цэ с надрывом прочищал легкие, но ни на секунду не сумел оторвать от нее изумленных глаз.

Ее лицо было непроницаемо, совсем как в ночь после их первой в этом году ссоры. Она наблюдала за супругом, за тем, как постепенно он приходит в себя, но по-прежнему держится за грудную клетку с трепыхающимися легкими в ней. Ми-Кель поочередно переводила взгляд с него на курительную трубку и обратно. Брови выстроились в одну линию и образовали складку на переносице.

– Ми-Кель, – выдохнул Ти-Цэ. Он удержался от того, чтобы сплюнуть горькую слюну, шумно проглотил ее и, как бы это не было бессмысленно, сделал попытку спрятать трубку за спиной.