Слуги в седлах

Нет. Надо держаться спокойно и сохранять терпение. Это теперь самое главное, если хочешь попасть обратно в прежний мир.

Молодежь толпилась перед кинотеатром.

Он остановился прочесть рекламу.

«Ретиган... Монро... Оливье».

Имена ему ничего не говорили. Он посмотрел на соседнюю афишу. Репертуар кинотеатра. Он стал читать имена актеров и названия фильмов. Это был для него совсем чужой мир. Он не имел ни малейшего представления о нем. В связи с Монро он вспомнил одного президента[17] и его программу. В связи с Оливье — какого-то английского государственного деятеля. Вот и все. Иначе он не умел реагировать на светящуюся рекламу. Учение Монро могло бы оказаться своевременным в период 1941—1944, подумал он и вспомнил Ялтинскую конференцию[18].

— Дядя, вы когда-нибудь отойдете или нет?

— Простите, — сказал он и отошел от афиши.

Его место заняли парень и девушка.

— Гля, это, говорят, один балканский фраер.

— Угу.

— А та — Мерилин — такая маленькая красуля, которую этот фраер подцепил, и потом они идут в номер, и потом там икра, и виски, и шампанское, и этому приятелю здорово хочется... А красуля ему сначала как даст, но потом она наконец распаляется... хи-хи.

Девушка тоже смеется. Парень крепче обнимает девушку и прижимает ее к себе. Девушка мурлычет, и челюсти ее все время что-то перемалывают.

— Хумба... дья... дьях...

Это девушка, а парень ей отвечает:

— А... дьядья... бьябья...

Потом они прижимаются друг к другу и начинают раскачиваться в такт мелодии.

Он продолжает свой путь в никуда и приходит в сад. Малыши уже дома. Дети школьного возраста играют в мяч. У девочек скакалки. Те, что поменьше, играют в классы. Он хочет присесть на скамье, но, передумав, отправляется дальше.

Через несколько лет у этих детей тоже ничего не останется, кроме душевной пустоты и кинорекламы. Они прижмутся друг к другу и скажут: «Хумба... дья... дьях» или что-то в этом роде.

Послышался шум. Потом показалась железная дорога и поезд.

Поезда.

А что, если по рассеянности выйти на рельсы?

Или купить билет на скорый поезд и по рассеянности выпасть из вагона?

Нет. Нельзя терять терпение. Это было бы случайное решение проблемы.

А что мне делать теперь с моим мировоззрением, с моими знаниями и моей философией? Мир вокруг меня стоит крепко, но у него иные знания, и он не нуждается во мне, как и я в нем.

Два раза мир вокруг него рухнул: в 1940-м и в 1944-м, но он и его друзья должны были стоять на месте. Теперь у него нет больше друзей, и мир вокруг не рушится. Просто это совсем другой мир. Друзья умерли, и он остался один. Бесполезный старый человек.

Он подошел к линии. Только теперь он заметил, что пробежал большой путь. Он задохнулся и вспотел. Издалека послышался шум. Подумав о поезде, он задрожал от возбуждения и почувствовал удовольствие. Лучше так, чем ниоткуда никуда.

Вокруг были небольшие скалы.

За эти несколько месяцев мир, в котором он жил, стал совсем иным. Каждый день он замечал на улицах все больше и больше странного. Может быть, все менялось постепенно и понемногу, а у него просто раньше не было времени замечать это? У него была работа. А теперь есть время.

Каково оно, стоять вот так обломком прежнего мира?

Никаково?.

Не пойти ли в клуб? Там все по-прежнему. И ведь он ищет работу, а там может оказаться какой-нибудь старый знакомый, который поможет.

8

Куда он идет? Ведь он собрался в клуб. Но людской поток катится в другую сторону. Поток несет его на рынок. Он прибавляет шагу и расправляет плечи. Позади слышатся барабаны и трубы. Топот на мостовой. Во главе колонны — конная полиция, за ней оркестр. ТАТАТАРААРААХ — звучит оглушительно. Это знакомый марш. «Память о родине милой моей нежно храню я в душе своей. Небо ее и белая ночь — мне никуда не уйти от них прочь. Таараараа-раараарараа-рах», — поет он тоже и марширует. Люди смотрят.. Ну и пусть смотрят. Не в первый раз я это пою, но, может быть, в последний. Это для меня не просто себе марш, а марш моей роты: «Папампам... папампам... Память о родине ми-лой моей нежно храню я в душе свое-ей». Мне ведь, собственно, следовало быть вон там, на трибуне ветеранов. Я ведь созидал эту страну и защищал ее идеологию с винтовкой в руках и пистолетом за поясом, таараара-раа, чего же мне стыдиться, папам-пам.

Сердце у него колотится. На лбу выступает пот.

Встану-ка я тут в сторонке и прислонюсь к липе, пусть шагают дальше, мне не под силу поспеть за ними.

Руки дрожат.

Отделение марширует мимо него, за ним по обеим сторонам улицы людской поток. Он вытаскивает из кармана платок и вытирает лоб.

Я... созидал и защищал идеологию... Именно по этой самой улице мы гарцевали шестнадцатого числа мая месяца тысяча девятьсот восемнадцатого.

Моя идеология, ради которой я воевал и во имя которой работал больше тридцати лет... В ней всегда что-то было криво, очень криво.

Вон стоянка такси. Поеду куда-нибудь. Куда-нибудь в никуда.

— Добрый день.

— Здравствуйте. Куда поедем?

Да, куда?

— Просто поезжайте.

— Да куда ехать-то?

— Вперед. А, на пляж, по западному шоссе, туда, где строят завод и пристань.

— Хорошо.