Слуги в седлах

— Пусть обнародуют так, как было на самом деле. Раз меня вышвырнули, так прямо и надо сказать.

— Но, учитывая вашу ответственную должность, доктор Окса, это невозможно. Это могло бы сойти в какой-нибудь частной лавочке, а не в большом учреждении, — говорит председатель.

Он слышит такие речи уже целую неделю.

— Ничего не выйдет. Я не подпишу.

— В таком случае вы ставите нас в затруднительное положение. Мы в любом случае должны объявить о замене. Может быть, форма «освобожден от должности в связи с болезнью» для вас приемлемее?

— Если о моем изгнании будет объявлено в такой форме, я предупреждаю, что подниму дело против правления. Я не болен. Этого не посмел сказать даже врач вашего учреждения.

— Но, дорогой доктор Окса, как же нам тогда быть?

— Вы поступили так, как сочли лучшим. Я ничего не мог поделать, хотя и пытался. Этих бумаг я не подпишу. По-моему, все ясно.

Он встал.

Няятялампи и председатель тоже встали.

— Будьте же корректны до конца, доктор Окса.

— Этого я не обещаю. И не жду ответной корректности ни от вас, ни от руководимых вами членов правления.

— Ну что же, как хотите. Несмотря ни на что, я уверен, что вы будете джентльменом.

Председатель подошел к нему и протянул руку.

— До свидания, доктор Окса.

— До свидания.

— Позвольте мне от имени правления и от своего имени выразить надежду, что когда-нибудь в будущем мы сможем опереться на ваши знания в трудных технических вопросах. И еще раз: я огорчен, искренне огорчен тем, что вся история так окончилась. Итак, до свидания.

Расставание почти нежное, подумал он.

— Так я и знал, — сказал Няятялампи, когда они очутились в коридоре.

— Зачем им трубить об этом на весь мир?

— В том-то и дело, что они вынуждены. Должность слишком заметная. К тому же твой преемник — такой известный человек, что общество должно знать, в каких водах он плавает. Вот в чем дело.

— Не знаю. Меня это все уже не огорчает. Даже радует, что можно уйти из такой заварухи.

— Погоди хвалиться. Ты еще не сидел без работы, не знаешь, каково оно... Я слыхал, что твое дело вторично рассматривалось после того заседания. Готовы были тебя оставить, да не смогли. Так себя запутали, столько наговорили глупостей и все пути себе отрезали, что пришлось увольнять. А наш советник был недоволен.

Он это почувствовал. Он уже не сердился на председателя и выступавших против него членов правления. Во всей этой истории речь шла не о нем. Речь шла о чем-то другом. Не от него и его неприятных требований хотели избавиться. От чего-то другого. Но что это такое, трудно сказать. Может быть, их собственная былая совесть, слишком потрепанная в обращении, но не к месту еще иной раз поскрипывающая? Впрочем, это лишь одна сторона дела, и такое объяснение так же односторонне, как все остальные.

Он слишком долго сидел в седле. Теперь их очередь. А его удел — брести пешком. Вот и все.

Да и символика эта ни к чему. При чем тут символика? Речь идет о нем. Да. Пора уходить.

— Что ты теперь собираешься делать?

Это Няятялампи.

— Я? Поеду на дачу и истоплю баню. Вот пока и все.

— Не забудь об охоте на лося, если кто другой станет напрашиваться.

— Не забуду.

— Да... Это, собственно, и говорить излишне, но я все-таки скажу: если с тобой что-нибудь случится, не забудь, что я здесь.

— А что может случиться?

— Ничего. Но все-таки помни, что я здесь, если что-нибудь понадобится. Наперед ведь никогда не угадаешь.

— Ну, будь здоров.

— До свидания, Хейкки.

Он встал и пошел к двери. Там он обернулся.

— Спасибо. Я сначала думал... весной... что и ты тоже... ну, что ты тоже такой же, как те там, наверху: примитивный тип, балаболка, которая всей шкурой прилепилась к официальным интересам, но этой осенью я изменил свое мнение. Будь здоров.

— До свидания, Хейкки.

6

«Mora, Sveden...»[16], и над этим было что-то еще, но уже так стерлось, что не разобрать. Надпись немного заржавела. Она была сделана слишком близко к ручке. Лезвие зазубрилось. Кончик сломан.

Финка, и та старая.

Он сунул ее в ножны, вытащил трубку и раскурил. Здесь хорошо. Хорошо сидеть вот так в сумерки на банном крылечке, слушать плеск озера и вглядываться в сосняк на том берегу. И больше ничего.

Даже рассвирепеть нельзя. Когда ты занят чем-то важным и натыкаешься на какое-то препятствие, можно разозлиться и сказать: черт тебя побери. Становится как-то легче. А теперь что? Послезавтра понедельник. Приедут лесорубы с топорами и пилами. Кажется, с циркульными. И конец. Это, говорят, выгодное дело. Так Пентти сказал. Мол, теперь все равно — работай или сиди на пенсии, раз можно так выгодно распорядиться недвижимостью. Сосны теперь отданы на милость Пентти. У них остались еще этот вечер, ночь, утро, день, вечер, ночь, и потом наступит то утро. Явятся топоры и опустятся на сосняк, как вороны на жнивье.

На сосняк. Он принадлежал сначала Лаури, потом Лауре. И всегда ему. Ну что ж, сам виноват. Сам дал Пентти согласие. Конечно, после того, как испросил его у Лауры. Лаура, кажется, вообще забыла про сосняк. Так что не все ли равно?

— Какой сосняк? — Лаура сказала. — Ах, тот... Да, да. Знаю, знаю.

— Он ведь твой.