Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции, 1914–1918

Впоследствии А. Ф. Керенский старался убедить читателя в постоянной опасности, которая угрожала царю и его семье в 1917 г., что и заставило правительство перевезти узников в Тобольск: «Смертная казнь Николаю II и отправка его семьи из Александровского дворца в Петропавловскую крепость или Кронштадт — вот яростное, иногда исступленное требование сотен всяческих делегаций, депутаций и резолюций, являвшихся и предъявляемых Временному правительству и, в частности, ко мне, как ведавшему и отвечавшему за охрану и безопасность царской семьи»[2727]. При этом С. П. Мельгунов оспорил слова мемуариста, отметив, с одной стороны, что на протяжении 1917 г. призрак контрреволюции, с которым незримо была связана тень бывшего царя, постоянно присутствовал в российском обществе, что со стороны радикалов слева действительно раздавались кровожадные призывы, которые, с другой стороны, являлись единичными примерами сохранявшейся ненависти, характерной в первую очередь для «анархо-большевистской словесности»[2728]. Тем не менее эти призывы не находили должного отклика в народе и, как правило, отсутствовали в большинстве коллективных воззваний, резолюций, в том числе тех, что публиковались «Правдой». Так, например, из 18 пунктов требований «Основной программы Совета солдатских депутатов на фронте», составленных при участии большевиков 20 марта 1917 г. солдатами 190‐й дивизии и примкнувшими к ней частями, не было ни одного, посвященного бывшему царю; 13 апреля рабочие завода «Ст. Парвиайнен» выдвинули резолюцию, поддержавшую требование большевиков о смещении Временного правительства, среди 12 пунктов которой также не упоминалось о бывшем императоре, и т. д.[2729] Весной 1917 г. Николай II ушел в прошлое, и хотя изредка слухи о контрреволюционной деятельности черносотенцев и возникали (например, в апреле появился слух, что в Ялте вокруг великого князя Николая Николаевича сформирована некая «партия 33‐х»[2730]), даже часть монархистов не воспринимала всерьез возможность реставрации монархии. 27 мая Б. В. Никольский за обедом обсуждал слухи о намерениях кубанских казаков и «Дикой дивизии» выкрасть Николая с наследником в целях спасения монархии, которым дал следующую оценку: «Это такой глупый и жалкий бред, что не стоит и слушать. Просто кто-то с дураков деньги сбирает на реставрацию, а тратит собранное на ресторацию»[2731].

Тема царя всплывала в определенные исторические дни: на пятилетней годовщине Ленского расстрела 4 апреля рабочие и солдаты Василеостровского района вынесли резолюцию, в которой потребовали «принять меры к изменению места ареста бывшего царя Николая II заключением его в крепость»[2732]. Вопрос о содержании царской семьи звучал иногда в рамках популистской риторики. Так, 24 мая на заседании рабочей секции Петросовета представители большевиков предложили отправить бывшего царя в Сибирь на золотые прииски, однако до голосования по этому вопросу дело не дошло, так как большинство участников посчитало обсуждение этого вопроса несерьезным[2733]. С другой стороны, между официальными воззваниями, прокламациями и революционной активностью толпы, нередко впадавшей в состояние аффекта, — большая разница. Распространявшиеся в России дикие самосуды, которым не в состоянии была противостоять власть, сохраняли опасность выхода ситуации из-под контроля, тем более что пропаганда леворадикальных сил активно использовала яркие метафоры, апеллируя не столько к разуму, сколько к чувствам и эмоциям толпы: «Растерявшиеся в первые дни революции контрреволюционные мракобесы… начинают обнажать свои змеиные жала. Запрятавшиеся в свои темные норы в дни гнева восставшего народа, они начинают выползать из них, когда революция стала входить в свои берега», — пугала читателей большевистская «Правда»[2734]. Неудивительно, что подобная агитация находила своих сторонников среди наиболее маргинализированных слоев общества и становилась все опаснее по мере радикализации и углубления российской революции.