Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции, 1914–1918

В историографии нет общего мнения, с какого именно числа уместно начать его отсчет. Традиционно началом тех событий считают патриотическое шествие 28 мая, непосредственно вылившееся в разгром торговых заведений. Также указывается на рабочие беспорядки 26 мая, когда полторы тысячи рабочих ситценабивной мануфактуры Гюбнера объявили забастовку, выдвинули требование увольнения с мануфактуры всех служащих-эльзасцев и с национальными флагами, портретами царя под выкрики «Долой немцев» попытались прорваться на территорию оружейного завода Прохорова, где недавно произошел взрыв, который молвой был приписан немецким шпионам. Однако американский историк Эрик Лор в провоцировании массовых беспорядков переносит вину с рабочих на женщин-солдаток, которые 26 мая в количестве ста человек собрались на Тверской улице в надежде получить от Комитета великой княгини Елизаветы Федоровны свою еженедельную работу — шитье для армии[544]. Но им было объявлено, что нет пошивочного материала. Тогда женщины стали возмущаться. Проходивший в те часы по Тверской журналист И. В. Жилкин описал толпу: «Преобладали женщины, бедно одетые, в платочках, исхудалые, утомленные. У некоторых были дети на руках. Женщины эти или принимались что-то выкрикивать с надрывом и болезненным озлоблением, или замолкали, поджимая губы, с какой-то угрозой на темных лицах»[545]. Корреспондент отметил, что одним из факторов раздражения был стоявший у входа большой, шикарный черный автомобиль. Толпа ждала, кто выйдет и сядет в него, вероятно, не из простого любопытства. Кто-то крикнул, что работы нет потому, что «немка» великая княгиня отдала все заказы немецкой фабрике «Мандль» (следует заметить, что заказы действительно были переданы бывшей австрийской фирме «Мандль», которая была преобразована в акционерное общество во главе с графом Татищевым, но по решению не великой княгини, а интендантского ведомства[546]). Слухи о предательстве верхов уже давно будоражили общество, в числе главных подозреваемых среди малообразованной публики числились обе сестры — императрица Александра Федоровна (будто бы сообщавшая по телефону императору Вильгельму II военные планы России) и великая княгиня Елизавета Федоровна (будто бы скрывавшая в своем Марфо-Мариинском монастыре великого принца Гессенского), — поэтому данная версия была легко принята на веру. В сторону проезжавшего экипажа с великой княгиней раздавались проклятия, летели плевки и камни. К тому времени толпа распаленных женщин увеличилась до нескольких сот и стала угрожать штурмом здания, но подоспевший наряд полиции предотвратил беспорядки. Тем не менее по городу поползли слухи о произошедшем бабьем бунте на Тверской, возбуждая часть москвичей[547].

В дальнейших событиях, местами продолжавшихся до 5 июня, женщины также продолжали играть активную роль, на что указывали современники и открыто признавали газеты[548]. Особенность московского погрома заключалась в том, что начавшийся по «патриотическим» мотивам как расправа с местными немцами, он с 29 мая приобрел более широкий контекст, когда рабочие начали вступать в столкновение с полицией. Джунковский вспоминал, что, согласно донесениям, рабочие, участвовавшие в погроме, говорили: «Это ничего, что с немцев начали, — доберутся и до всех, кому следует „накласть“»[549]. Таким образом, националистический погром, разогретый агрессивными женщинами-солдатками, нес в себе заряд революционного бунтарства.

Начало войны ознаменовалось серией женских бунтов, с него же началась и революция 1917 г. Едва ли это случайно. И дело не только в том, что женщины особенно пострадали от войны, — затянувшаяся война создавала в обществе исключительно нервозную обстановку, в условиях которой протестная тактика крестьянок, отличавшаяся повышенной эмоциональностью, соответствовала общей социально-психологической атмосфере кануна революции. Не удивительно, что одним из визуальных символов приближавшейся революции стала красная баба Ф. Малявина — в стихии женского бунтарства современники узнали природу революционной бури.

Студенческий «патриотизм»: добровольчество и оппозиционность