Служебный роман, или История Милы Кулагиной, родившейся под знаком Овена

Теперь уже не было ничего естественней, чем обнаженность — наши тела казались продолжением друг друга; прижимаясь к нему, я задыхалась не только от страсти, но и от ощущения чего-то необыкновенно родного — от резкой морщинки между бровей до кончиков пальцев ног.

Его руки то медлительно интимно бродили по моему телу, едва касаясь, то ласкали безудержно и настойчиво, так, что я плавилась в его прикосновениях; оставалось только ощущение одновременной гладкости и шероховатости кожи и силы, которую излучало его тело.

— Рюрик!.. — выдохнула я.

Он судорожно всхлипнул, прижал меня к себе так, что я едва могла шевельнуться, стал быстро целовать мое лицо: нос, щеки, губы… Шептал:

— Тикки, Тикки…

От звука его голоса я задохнулась, чувствуя, что сердце готово выпрыгнуть из груди.

А потом меня выбило за пределы физической реальности, и я перестала ощущать себя, проваливаясь в пульсирующее пространство…

Когда я пришла в себя, Снегов смотрел почти с испугом.

— Тикки!.. Ты где?

Я потянулась к нему.

— Здесь… рядом… с тобой…

— Не пугай меня так больше!

Проснувшись, я плотнее завернулась в одеяло и долго лежала, баюкая обрывки вчерашнего сна. И совершенно не важно, что он мог присниться мне наяву — в данный момент я все равно еще сплю. Уловив несвязность в своих рассуждениях, я улыбнулась.

На столике рядом с кроватью была приколота записка: «С добрым утром. Я на работу. Не смог будить тебя — ты так сладко спала… Р.»

Я закрыла глаза. Сейчас, кажется, от счастья можно раствориться в солнечной пыли! Неужели все это — со мной?

Снова перечитала записку — материальное свидетельство приснившегося. Взгляд задержался на букве «Р». Рюрик. Рюрик Вениаминович.

Восторг переполнял меня. «Боже, какое счастье! — подумала я. — Теперь мне никогда больше не придется ломать язык о его дурацкое имя с еще более дурацким отчеством!..»

Впрочем, не выйдет: на работе придется оставить все как есть.

Не удержавшись, я села в кровати и безудержно рассмеялась. «Людмила Прокофьевна, я решительно вас не узнаю», — начала я, но тут же махнула рукой: бесполезно. Сегодня нет никакой Людмилы Прокофьевны, директора агентства недвижимости и железной леди — только незнакомая, безумно счастливая женщина, которую — не зовут — ласково называют: «Тикки».

Не помню уже, в какой момент стали сплетаться строчки, но никогда еще я такие не писала стихов. Так, словно свою душу, вынув и отряхнув, положила на всеобщее обозрение. Было жутко и отчаянно.

Стихи написались на одном дыхании.

Сама не знаю, откуда взялась отвага — но дальше я совершила, наверное, самый смелый поступок за всю свою жизнь. Я набрала текст, выйдя «в приват», зажмурилась — и отправила его.

ЛЕДИ — БРОДЯГЕ:

Не ты ли, цепная свобода,
Держала меня на плаву,
Чтоб я бесконечные годы
Хоть делала вид, что живу? —
Чтоб билась флажком на флагштоке
И птицей в сетях-силках,
И листиком в водостоке,
И сердцем в жестоких руках…
Успей, подхвати, заклинаю,
Меня из-под ног толпы.
Скажи, я очень смешная,
Лишенная скорлупы?
Я снова умею плакать —
Так плачет мир ледяной,
Очнувшийся, чтобы в слякоть
Оплыть, обнявшись с весной,
Любить — на собственной тризне —
До самой смерти — ее,
Отдать ей искорку жизни —
И снова в небытие.
Молчи, не думай об этом,
Я так сегодня смела!
Холодное ты мое лето,
Я вновь до тебя дожила…

Я долго сидела в кресле, боясь пошевелиться. Шаг сделан, и повернуть назад невозможно.

Большего я сказать не могла — даже если бы захотела.

Вечером я получила письмо.

РЮРИК — ТИККИ:

Ты и так — смешная, родная
И пугливая, будто тень.
Угасает осенний день.
Я любую тебя узнаю!

Для чего же, едва дыша,

Затаившись у самой кромки,
Ты бессонно глядишь в потемки?
Ты и так для меня хороша.

Легче шороха шаг тревожный…

Только скрипнет тихонько дверь.
 Что мне делать с тобой теперь,
Осень, шепот мой осторожный…

Закрыв глаза, я медленно, про себя, повторила: «Осень, шепот мой осторожный…» Снегов, Снегов! Я отметила, кстати, что он намеренно сместил акценты: «Рюрик — Тикки». Похоже, это намек?

«Зачем бродяге имя», да?

Я задумалась. Имя, положим, действительно дурацкое — ну и что?