Служили два товарища...

Оля сняла колечко, посмотрела сквозь него на море и кинула его как можно дальше в надвигавшуюся волну.

— Ты не видел, где оно упало?

— Где-то там. — Ивашенко показал рукой в зелено-голубую даль. — Теперь ты обязательно сюда еще приедешь.

Они возвращались той же дорогой. Ивашенко не заметил, как взял Олю за руку. Казалось, и она этого не замечала.

Они шли, и он думал, что все лучшее в мире — и правда, и дружба, и любовь — никогда не исчезают. Их можно губить, топтать ногами, как это делали фашисты, но они вечны, как красота, море. И все хорошее, сделанное человеком, продолжает другой, так и он постарается заменить экипажу Липочкина.

Ивашенко размышлял обо всем этом, но маленькая рука Оли мешала думать. И, возвращаясь к той жизни, которая была вокруг и которой он жил вместе со всеми, он вглядывался в весеннее небо и посвистывал бежавшей за ними Мухе.

РАССКАЗЫ О МАЛЬЧИКЕ

ОКНО НАПРОТИВ

Однажды, вернувшись в сумерки с карманами, полными огненно-рыжих прошлогодних каштанов, не зажигая электричества, он подошел к окну и с высоты шестого этажа, перебежав взглядом поверх низкорослого домика, дровяного сарая и нескольких деревьев, увидал в таком же, как и его, окне комнату, с добродушием показавшую при ярком свете все, чем в ней жили совсем незнакомые люди.

Обычно он не замечал ни этих окон, ни деревьев, посреди которых почему-то стояла бестолковая беседка, рассохшаяся и черная. Он привык к серой земле, лишенной травы, к тачке с половиной колеса, прислонившейся к сараю. Все это примелькалось до невидимости, хотя при желании он мог бы все безошибочно расположить в мыслях.

Вероятно, к вниманию его призвала совершенная ясность весеннего воздуха, при которой ярко освещенная комната в окне, как в бинокль, была отчетливо видна до мельчайших подробностей.

Комната, как ему показалось, походила на его собственную не только формой, но и духом, в котором учебные интересы играли некоторую роль: тетради, стопки книг на столе, диван с разбросанными на нем книгами. Но было в этой комнате нечто, что давало знать и о сразу приметном несходстве с его комнатой.

Близко к дверям, напротив окна, стоял велосипед, глубоко изогнув раму и упрятав заднее колесо в пеструю сетку, — дамский велосипед. В углу — стол с зеркалом и на нем туалетные принадлежности.

Как это часто бывает с новыми впечатлениями, на некоторое время безраздельно подчиняющими человека, образ комнаты с велосипедом отпечатался в его сознании и по странной прихоти не покидал его почти совсем.

Случилось ли вам летом, проезжая по вечернему городу, с площадки трамвая следить за проносящейся в чужих окнах жизнью? Эта игра не лишена своеобразной прелести. Вот мелькнуло лицо… Вы хотели бы присмотреться к нему, но оно уже пронеслось, исчезло. Вы стараетесь восстановить его в памяти — и тут же воссоздаете нечто, отдаленно похожее на оригинал, развивающее черты, которые вас в этом лице заинтересовали. Стол, заваленный книгами, или стол под абажуром, за которым пьют чай, напомнит вам голландскую работу, обаяние которой часто зависит от совокупности счастливо подмеченных деталей. Стол для занятий у стены или чайный стол посреди комнаты, промелькнувшие, как окно проходящего мимо вас поезда, останутся на некоторое время в вашей памяти живописным изображением на плоскости. Привлекательность этого изображения, навсегда переставшего существовать, нередко сильнее впечатления от картины. Остановись трамвай на мгновение — и жизнь без труда изменила бы расположение видимого на столе и вокруг него, выдвигая все новые и новые черты и детали.

Возможность бесконечного изменения как-то включена в мелькающие картины. Память закрепляет их и придает им по сравнению с произведениями живописи особенную привлекательность. Проносящаяся мимо человека, стоящего на трамвайной площадке, жизнь в домах напоминает живопись. Это сходство с живописью придает особенную прелесть картинам, вставленным в оконные рамы. И вместе с тем именно, в отличие от живописи, в твердом знании того, что эти дорожные картины — изменяющаяся жизнь, заключено их своеобразное обаяние.

Вероятно, нет человека, которого не остановила когда-нибудь, не привлекла невольно открытая жизнь в окне, в стеклянной двери ресторана, в двери вокзального перрона, в окне мастерской. Все это жизнь различного масштаба, но вставленная в раму и поэтому позволяющая себя воспринять в своеобразной мгновенной законченности.

Каждый, вероятно, бережет такие зрительные воспоминания. Они сохранились потому, что в них впервые жизнь открыла наблюдателю новые свои черты.

Взрослые люди заняты, связаны множеством нитей с действительностью, ум их не свободен для приятия и переживания случайных впечатлений. В детстве и юности, когда у человека больше свободного времени и когда в его представлении менее твердо различие между важным и неважным, когда он тяготится одиночеством, непонятной тоской, — он открыт для самых различных и самых случайных впечатлений. Нередко он привязывается к ним, пытаясь в них найти разрешение своего состояния.