Служили два товарища...

К одному обрубку подъехала шаланда лавочника, прозванного Ободья Гвозди. Ободья Гвозди что-то делает с обрубком. На веслах сидит та самая красивая девушка, которая грызла семечки, когда он проплывал по главной улице слободы.

Он направляет лодку к середине реки.

Медленно плывут шесть обрубков, не похожие ни на доски, ни на деревья.

Лодка приближается, и неожиданно совершенно явственно выступает из воды неестественно раздутая мертвая человеческая голова. Шесть трупов плывут по реке.

Быть может, они провалились под лед в зимнем бою с белогвардейцами и теперь река выбросила их тела на поверхность. Может быть, где-нибудь далеко в верховье сворачивающей на запад реки погибли они на фронте во время перестрелки на берегу, всего лишь неделю или две назад, когда последние льдинки прошли и вода прибывала. Товарищи убитых наступали; они рассчитывали вернуться и похоронить бойцов. Мертвые люди тихо лежали на отвоеванной, возвращенной народу земле, еще замерзавшей и белевшей к ночи.

Но лед таял. Гулко, с каждым днем шумнее бежали ручьи; поднялась и отцвела лесная фиалка, поднялась молодая трава над прошлогодней мертвой травой и прикрыла до половины тела бойцов. Река прибывала; она поползла сначала по песку, потом по траве. Суслики бежали из своих нор, птицы пролетали над беспокойным телом реки. Только мертвецы лежали тихо, вдали от дороги, от места, где их можно было бы найти.

Может быть, они лежали в высоких кустах орешника, может быть, весенняя таволга упрятала их, и, когда река подошла, она прикрыла их медленно и бережно своим рукавом, своим прозрачным телом, как траурным флагом.

Они долго лежали под водой, вода вошла в них, изменив их вес и форму, и тела мертвых людей поднялись на поверхность реки. Кусты орешника или таволга отдали их течению, и медленно понесло их вниз, может быть, к тем местам, где родились эти люди.

В первую минуту его охватил страх.

Мертвецы плыли медленно, освещенные солнцем, в почти черной от воды одежде. Изредка малиновки, носившиеся над прибрежными, кустами, залетев на середину реки, садились на мертвые тела и, почистив перышки, улетали к берегу.

Непреодолимая сила, похожая на ту, которая направляет бабочек на огонь, заставила его подъехать.

Лодка мягко ударилась бортом. Мертвец остановился.

Теперь лодку и тело несло вниз по реке. Они поравнялись с шаландой, в которой возился Ободья Гвозди. Ободья Гвозди и девушка снимали одежду с мертвеца.

— Пускай в белье…

— Чего там в белье, выстирать можно. Отвернись, дочь.

Он почувствовал приступ тошноты и перегнулся из лодки. Шесть трупов плыло по реке, два из них были без одежды. Становилось все жарче.

Когда он пришел домой, отец с раскрытой книгой, как всегда, в заштопанном халате, покачивался в качалке и раздраженно теребил черную облезлую кисточку пояса.

Рядом сидел школьный учитель математики. Его дочь ушла с Красной армией на фронт.

— Вам не понятно, что́ руководит поступками людей, в том числе и поступками вашей дочери, друг мой? — говорил отец. — Я позволил бы себе настаивать на том, что эта страсть к новой и лучшей жизни — величайшая страсть нашего времени. Она опрокидывает все другие страсти — зависть, ревность, стяжание — и, подчиняя их себе, становится величайшей страстью новейшей истории.

Мальчик ничего не понял из слов отца. У отца, как говорила старуха кухарка, непрактичности хватило бы на целый городок, с базаром и пожарной командой. Но что-то хорошее в них перекликалось с разливом, быстротой теченья, весной, солнцем и смертью шести человек, трупы которых он встретил на реке в это утро.

1933

ПОПЫТКА ВЕРНУТЬСЯ

Вы прочитали «Ветку рыжей сосны», — стало быть, увидели сами, как эта вещь хороша, да и об авторе узнали побольше, чем сумел бы рассказать самый осведомленный биограф. К чему же послесловие? На всякий случай. Когда нравится книга, качество которой не гарантировано знакомой фамилией на обложке, читатель склонен усомниться в собственной оценке. (Другое дело — когда не нравится: тут нас ничем не собьешь, будь сочинитель как угодно знаменит!) И особенно неуверенно чувствует себя читатель, если обаяние такой книги не форсировано темой, материалом, сюжетом, а состоит в сочетании трудно уловимых и редко замечаемых черт. Тут хочется порою оторваться от страницы и с кем-нибудь разделить возникающую симпатию, найти подтверждение своим мыслям; тут-то и нужна литературная критика; ежели она промолчит — автор не выйдет из безвестности, а труд его пропадет для современников, и только следующее поколение читателей — и то при счастливом стечении обстоятельств — может пересмотреть приговор судьбы.