Служили два товарища... Трое (повести)

Она смотрела на карту, и я видел, что ей страшно. Но она не поддалась этому чувству, а мне не хотелось ее огорчать, мне хотелось, чтобы она была спокойной.

- Конечно, близко, - сказал я, - но это ему дорого стоило. - Я рассказал о боях, о тысячах разбитых немецких танков. - Это ему дорого стоило, - повторил я, - и с каждым днем будет стоить дороже.

У Веры было напряженное, сосредоточенное лицо.

- Уйду, уйду в армию, - сказала она, выслушав все, что я ей, волнуясь, сбивчиво говорил. - С моей службы так много девушек уходит… Хочу помогать, хочу тебе помочь, я ведь сильная. Посмотри, какие у меня руки.

Я засмеялся.

- Не смейся, пожалуйста, у меня дедушка был военный и отец служил в армии в пятнадцатом году…

- Ну, раз дедушка военный…

Она сунула мне кусок булки в рот.

- Не издевайся… Ты поживешь еще в городе?

- Не имею ни малейшего представления.

- А знаешь, мне сегодня нравится в гостинице. Но ты живешь как-то слишком удобно и расточительно. Это, вероятно, безобразие.

- А почему бы мне и не пожить два дня удобно? Вчера я воевал и завтра мне воевать.

- Давай поговорим не о войне… Что значат эти нашивки на рукаве?

- Но ведь это тоже о войне.

- Нет, об этом можно.

- Это нашивки лейтенанта авиации.

- А я ведь сначала думала, что ты моряк и что штурманы бывают только на кораблях. Штурманы, стюарды и еще коки… Нет, давай говорить так, чтобы совсем ни крошечки о войне… У тебя есть кто-нибудь, кроме родителей?

- Сестра.

- А где она?

- Эвакуировалась.

- Это тоже о войне.

Тогда я сказал, что теперь, о чем бы ни говорить, все о войне. Вера задумалась.

- Ну, тогда ни о чем не будем говорить…

К нам постучали.

- Это к тебе? - спросила Вера шепотом.

- Тише, - сказал я, - наверно, дежурная. Видишь ли… - стук повторился. - Верочка, я тебе потом все объясню, спрячься… спрячься в шкаф.

Даже в темноте я видел, что Вера очень встревожилась. Она забралась в огромный пустой шкаф красного дерева.

Я закрыл дверцы, повернул выключатель и крикнул: «Войдите».

Вошла коридорная, сердито огляделась и сказала, что гражданка забыла лопату у моих дверей. Я попросил оставить лопату в моем номере, сказал, что гражданка ушла, скорей всего заглянет завтра, и поставил лопату в угол. На этом все кончилось.

- Верочка, - шепотом позвал я, - она ушла.

Вера вышла из шкафа, села на диван и неожиданно заплакала.

- Ну, о чем ты плачешь? Я же не виноват, что в гостинице теперь такие порядки.

- А я подумала совсем другое, Саша, - и она рассмеялась и прижалась ко мне. - Как жаль, что мне пора уходить, хотя дежурная, наверно, не придет больше.

Я попросил Веру побыть еще, по всей видимости, очень жалобно, потому что она огорчилась.

- Мне самой не хочется уходить, но ведь поезд не ждет… И на прощанье я так много… Нет, ты не знаешь, как много мне надо тебе сказать на прощанье… Мне страшно, Саша, что нам так хорошо… Вдруг столько счастья… в такое время, когда всюду столько горя.

- Я же буду лучше бить фашистов, понимаешь? И, наконец, ты напрасно заботишься об этом, об этом позаботится сама жизнь.

- Да, ты, конечно, будешь очень хорошо воевать, - убежденно сказала Вера, - иначе и быть не может: ведь за это я больше всего тебя люблю.

Мы еще долго говорили. Разговор был бестолковый и очень хороший, с нелепыми вопросами, воспоминаниями, рассказами, когда забываешь, где ты, и вдруг выясняется, что пора прощаться. Не было города, дома, избушки, где бы не прощались в то жаркое лето, где бы не говорили друг другу самых заветных, самых нужных, самых у сердца лежащих слов. Никогда за века человеческой истории так много людей сразу не уходило из обжитых, теплых, милых домов под открытое грозное небо и непогоду, чтобы, может быть, умереть, вспоминая слова последнего прощанья.

Я проводил ее до вокзала. Мы шли по пустынной улице Дзержинского. Ветреная ночь проносилась над Ленинградом. Нам встречались только редкие патрули, добродушно оглядывали нас и пропускали. Какая-то сторожиха, крест-накрест перетянутая теплым платком поверх белого фартука, посмотрела нам вслед и одобрительно сказала:

- Ишь, пташечки.

На вокзале было тесно и шумно. Уезжала рыть окопы многочисленная партия женщин нескольких учреждений: два каких-то треста и Театральный институт. Вера нашла своих подруг, они расцеловались. Потом она снова подбежала ко мне. Ее отрывали, но она все возвращалась, все не хотела меня отпустить и держала за руку. Я помог ее спутницам и ей внести лопаты в переполненный до крайности вагон, в последний раз обнял ее, поцеловал ее милые глаза, губы, волосы, и Вера вдруг заплакала у меня на плече, как плачут дети.

- Ничего, все хорошо, - повторяла она, плача и пытаясь засмеяться.

Когда поезд уже тронулся, я соскочил и пошел обратно в гостиницу.

В домах - ни огонька. Дошел до Адмиралтейства. Шумели деревья запылившейся за день листвой, небо было бурное, ползали бледные лучи прожекторов, висели аэростаты воздушного заграждения. Я шел, прислушиваясь к своим мыслям.