Служили два товарища... Трое (повести)

- Очень приятно познакомиться, пан Явор… Мы идем издалека… Транспорт не пришел, ночь застала нас в пути, нас окружили болота, отрезали от мира… И мы шагали напрямик… Никто не знает, что здесь происходит… У дороги мы наткнулись на убитого посыльного и на его мотоцикл. Солдаты устали. Не хочется ночью идти через лес… Позвольте моим людям переночевать у вас… Можно на сеновале… Кто в доме?

- Женщина и дети, пан оберст. Пусть ночуют ваши солдаты. Я счастлив быть вам полезным.

- Тьяден, - крикнул оберст, - устройте людей… Выставить караул.

- Позвольте проводить вас в покой для гостей. Нет ли у вас желания выпить парного молока?

Оберст сразу лег.

- Тьяден, - крикнул он, - ты присчитал этого мотоциклиста к тем, которых мы похоронили?… - Он многозначительно взглянул на хозяина. - Дорогой пан Явор, я хороню мертвых. Я иду на восток и на север, и на запад и хороню мертвых… Люди так долго и так обильно убивали, что теперь очень важно всех похоронить… Если этого не сделать, может произойти весьма нежелательное отравление атмосферы… Где ты, пьяный медведь, Тьяден? Где моя команда? Где мои таблетки… Я совсем разучился спать. И теперь снова учусь этому делу.

- Я здесь, господин оберст, - крикнул из сеней Тьяден. - Солдаты спят в овине, лучше переночевать под крышей, чем на этой собачьей дороге, где сама ночь стреляет… Завтра доберемся до госпиталя. Вот ваши снотворные облатки. А ты, старина, - обратился он к Явору, - принеси молока и не вслушивайся в слова господина оберста, они слишком трудны для понимания.

Тьяден почесал свой чугунный затылок и, памятуя наставления оберста, дипломатически вежливо спросил:

- Нет ли в твоем доме, старина, напитка покрепче, чем из коровьей сиськи?

- Принесу вам, пане, сливяночку, которую подавали в замке на свадьбах, крестинах и, конечно, похоронах, - сказал старик Явор и пошел в комнату к женщинам.

* * *

- Если эта проклятущая собачонка залает!…

- А наверху она бы скулила, стала б нас искать, - шепнул Борисов.

- Только дурачье летает с собаками! Тише.

Муха пристроившись, у дырявой бочки, в которой когда-то квасили капусту, спокойно спала.

- Не бойтесь, Панове, - шепнула Юлька в темноте, - тут глыбко под землей, ничего не слыхать. И меня тутай уже двое рокив ховают от немцув, як воны приходят до нас в дом.

Она бойко тараторила на странной смеси русского, польского и украинского.

- Дидусю нимцы, чтоб воны сказылись, не трогают, и батю тож. Он дуже хитрый, дидуся. Сидайте, я сейчас огонек засвечу.

Юлька зашарила на полу и наткнулась на Ивашенко.

Ивашенко осторожно обнял ее и глухо сказал:

- Не надо б огня, Юлька: еще немцы увидят.

- Та ни… - засмеялась Юлька, - отсюда ничего не видать. Ой, пан, пустите, я пошукаю сернички.

Борисов зажег зажигалку. Морозов исподлобья посмотрел на Ивашенко:

- Везучий ты парень, стрелок. А ну, не тронь девку!

- Та ни! - зашептала Юлька. - Пан офицер шутит.

Юлька нашарила свечку, Морозов ее засветил, и, когда она загорелась, все зажмурились: так ослепительно засияли в дрожащем свете глухие стены погреба, а розовое, с трепетными тенями лицо Юльки показалось таким красивым и хорошим, что Ивашенко грустно вздохнул.

А если вот сейчас сюда войдут немцы? И это будет его последним боевым днем. Обидно погибнуть на самом пороге победы. Но в глубине души ему казалось, что это невозможно. И хотя многие его товарищи погибли и он становился на место погибших, ему казалось, что с ним этого никогда не произойдет. И даже когда он видел мертвых рядом, вот совсем недавно этого немецкого летчика и мотоциклиста, он видел смерть как что-то, что может быть только вне его, а не в нем. И даже когда он был ранен и боль наполняла его и напоминала о смерти, он не понимал, что она может за ним прийти. Он не верил, не чувствовал, что такое может с ним случиться. А вот прелесть молодого Юлькиного лица и теплоту ее кожи и улыбки он чувствовал и его сердце билось сильнее. И он сильнее сжимал автомат, который доверил ему Морозов. Он смотрел на Юльку и радовался ей. А та то и дело исподтишка бросала в него молнии, зачаровываясь жаркой голубизной его глаз.

У Морозова были другие мысли. Он думал о брате, о матери. Он думал и о конце войны, и ему страстно хотелось заглянуть в то, что будет после нее. Он зажмуривался, и по телу его пробегали мурашки счастливого волнения. Такая ослепительно прекрасная жизнь должна была начаться для всех: и волшебное изобилие и не менее волшебное единение всех воевавших с фашизмом. И эти тайные его мысли, которые он почему-то стеснялся высказывать другим, одолевали его сейчас в погребе.