Служу по России

Разве можно забыть, как виртуозно руководил он вверенным ему подразделением на бренной земле, как красноречивы были движения пустого рукава пиджака или рубашки его (рука оставлена на фронте), превращавшегося на наших глазах то в жезл полководца, то в палочку гениального дирижёра. Часами могу я вспоминать встречи с «дедом Семёном» в Михайловском и во Пскове, и в моей московской мастерской. Две из них отпечатались в памяти особенно отчётливо.

В 1985 году страна торжественно отмечала 40-летие Великой своей Победы. Директор Центрального Дома художника В. А. Пушкарёв, ещё один из близких к Пскову пассионариев, любивший Гейченко, попросил меня ежемесячный устный альманах «Поиски, находки, открытия» посвятить славной дате, не опустив ни в коем случае высоты планки популярного тогда в Москве места, где представляли свои творения лучшие художники, поэты, актёры и учёные. Все ещё помнили, что незадолго до Дня Победы прошедший вечер Льва Гумилёва не смог вместить всех желающих послушать автора теории пассионарности. Тот вечер Победы получился подлинно знаковым, ибо в нём приняли участие выдающийся художник-реставратор А. П. Греков, вернувший из небытия фрески новгородской церкви Спаса на Ковалёве (XIV в.), до основания разрушенной немецкими и русскими снарядами; о фантастических открытиях новгородской археологии рассказывал академик В. Л. Янин, приехавший в уничтоженный город сразу после войны. Но гвоздём программы стал артистический монолог Михайловского «домового» С. Гейченко, в течение двух часов заставившего не закрывать рты восхищённую московскую публику.

С юношеских лет начались поездки в Пушкинские Горы, которые продолжались до конца дней

Семён Степанович был человеком резким, вспыльчивым, за словом, частенько нецензурным, в карман руку не протягивал. Незнакомому человеку он мог показаться грубым, невоспитанным и даже циничным. Как же обманчивы оказываются зачастую первые впечатления!

Дочь моя Марфа с русской провинцией начала знакомиться с колясочного возраста. Кижи, Ярославль, Кострома (да и родилась она в служебной командировке моей в Сольвычегодске), Новгород и, конечно же, Псков надолго отрывали её от бабушкиных ухаживаний и забот. В рощах Михайловского и водах Сороти она тоже оказалась сызмальства, и Семён Степанович её и по головке гладил, и по попке охаживал.

Потом болезнь на несколько лет отдалила меня от родной провинции, а когда хворь отступила, приехал я с вымахавшей до 180 сантиметров дочерью в Михайловское. Мы были вдвоём радушно приглашены «домовым» на чай с традиционным яблочным пирогом. Милая спутница хранителя Михайловского Любовь Джалаловна – которую он, кстати, похитил, по её словам, – ухаживала за нами с восточной изысканностью, а вот хозяин был непривычно холоден, неразговорчив и даже зажат. Я спросил у его жены, не болен ли он или не разобижен чем, но получил отрицательный ответ. Попросив дочь передать сахарницу и произнеся «Марфа», я услышал громкий возглас «деда»: «Ну, сукин сын, Савелий! Так это же Марфа! А я думал, что ты, старый хрен, несовершеннолетнюю красавицу охмуряешь, и хотел тебе по шеям навалять».

В морозный и солнечный нынешний день, ежечасно вспоминая Семёна Степановича, радовался я, что в заповеднике, так прекрасно сегодня ухоженном, полностью подготовившемся к празднованию столетия его хранителя, продолжают трудиться воспитанные им хозяева Петровского Б. и Л. Козьмины, зам. директора Е. В. Шпинёва, хранительница дома в Михайловском В. В. Герасимова, зав. отделами И. Парчевская и М. Васильев, а руководит ими Г. Н. Василевич – человек тонкий, заботливый и деятельный.

К сожалению, большинство людей, запёчатлённых фотообъективами на открытии иконной выставки в Поганкиных палатах, покинули сей мир. Остались Александр Проханов да грешный автор этих строк. Но основы и заветы, чтимые ушедшими, и особенно С. Гейченко, не позволяют нам быть безучастными к судьбам Отечества.