Слышанное. Виденное. Передуманное. Пережитое

В воскресенье Наталья Павловна накормила меня блинами с густой сметаной, в которую входила ложка и так стояла. После блинов я гулял, вернулся домой к чаю, как в это время вбежала ко мне вся бледная и взволнованная Наталья Павловна и мне на ухо сообщила: «Пришли крестьяне с каким-то предводителем и требуют передачи имения и всего, что в нем имеется, причем желают принять все либо от меня, либо от садовника, а не от вас лично». Вспоминаю, что от такого известия я вскочил со стула, с трепетным от ужаса сердцем, как бы парализированный; предполагаю, что такое состояние бывает с людьми от неожиданного для них, нахлынувшего большого горя или неожиданной близкой смерти. Вернувшаяся вскоре Наталья Павловна нашла меня стоящим все на том же месте, она постаралась меня успокоить, сказавши, что крестьяне не думают делать мне лично каких-нибудь неприятностей, они очень сконфужены порученной им описью имения и объяснили, что пошли только потому, что на меня донесли о спекуляции хлебом и получении десяти вагонов муки, припрятанных мною в имении, между тем вся деревня голодает, а потому просят указать, где она припрятана. Наталья Павловна указала им, что получено не десять вагонов муки, а только один, требующийся на год для прокормления рабочих, и эта мука лежит в амбаре в закромах, но, видя, что они сомневаются в этом, она предложила им сходить к начальнику станции, который подтвердит правильность ее слов и может удостоверить железнодорожными книгами, куда вписываются все поступления на станцию. Крестьяне выбрали среди себя уполномоченных к начальнику станции, а остальные отправились с садовником на скотный двор. После этого я успокоился, с возможностью соображать, я сказал ей: «Я сейчас пойду к Боголепову (имеющему небольшое именьице в трех верстах от моей усадьбы)4, прошу вас вечером, к отходу вечернего поезда в Москву, прислать за мной лошадь с рабочим Трифилом» — и, переодевшись в свое городское платье, вышел из имения, покинув его навсегда. Путешествие по боголеповской земле было чрезвычайно тяжелое: каждую сажень приходилось брать приступом, сделаешь шаг — и ноги твои проваливаются в рыхлый снег, выкарабкиваешься — опять при следующем шаге находишься в том же положении; и только в редких местах, где наст был твердый, мог удержать свое тело в равновесии. Хороший, чистый воздух, уже попахивающий весной; сильное утомление, отвлекавшее от тяжелых дум, удерживали мои нервы в равновесии. Как я потом узнал, пошел в имение Боголеповых дорогой, по которой обыкновенно ходил летом, а оказалось, их зимняя дорога шла по земле их соседа Салтыкова, хорошо объезженная и утоптанная. Наконец я добрался до усадьбы и узнал от хозяев, что в окружающих их имениях уже опись произведена крестьянами села Качалова во главе с качаловским попом, вооруженным ружьем, и они уверяли, что поп вел себя очень грубо5.

На станцию меня благополучно доставил Трифил. Я занял в углу почти темного и нетопленого вагона место и предался тяжелым мыслям. Вспоминал, как десять дней тому назад ко мне собрались гости; за чаем начались разговоры, понятно, все на одну и ту же тему, о происходящем у нас в России. Один из присутствующих, Николай Алексеевич Осетров, почетный мировой судья города Москвы, вынул из кармана бумагу и прочел вслух стихи, фамилию автора я забыл. Они были написаны очень хорошо и жизненно, каждая их строфа била по нервам, и всех слушающих сильно волновали.

В стихах излагал помещик свое душевное состояние при ожидании, что не сегодня, так завтра нахлынет в его родовое имение толпа озверевших крестьян под предводительством каких-то темных, неизвестных лиц и весь его уютный, культурный дом, со всеми реликвиями, сбереженными им и его предками, будет уничтожен в короткий срок. Помещик переходил из комнаты в комнату, останавливался перед всеми вещами, дорогими по воспоминаниям о светлых и тяжелых пережитиях его семьи в течение более полуторастолетнего владения имением. Он подходил к портретам его предков, говоря каждому: «Прощай!..», к шифоньеркам, наполненным разной посудой, с висевшими тарелками и блюдами на стенах, вспоминая, как его матушка бережно обходилась с этими хрупкими вещами, не дозволяя дотрагиваться прислуге до них, лично вытирала пыль и мыла их, рассказывая ему, еще отроку, а потом юноше, историю вещей, дорогих семье по воспоминаниям, к старинному оружию, развешанному на коврах по стенам его кабинета, и каждой вещи он говорил «Прощай!» со слезами на глазах и с болью в сердце. Вышел из дома с котомкой на плечах, он обошел кругом дома, прощаясь с ним, с его колоннами, с парком, наполненным столетними липами, дубами, вязами, с фруктовым садом, с прудом. Боясь задерживаться в имении, чтобы не при нем пришли толпы крестьян, как это уже случилось с его соседями-помещиками, где озверелые люди уничтожали все, что попадалось им под руки, убивая и расхищая скот, вырубая парки и фруктовые сады, сжигали дома со всеми находящимися в нем ценностями и даже с убийством сопротивляющихся им помещиков.