см

Но с другой стороны произведение — это счастливая примета, потому что оно учит нас, что в каждой любви общее лежит в стороне от частного, учит дороге от второго к первому посредством некоего упражнения, укрепляющего против печали, внушающего нам забвение ее причин, чтобы вникнуть в ее сущность. И правда, мне еще предстояло узнать в будущем, что в часы работы, когда реализуется наше призвание, даже в любви и в тоске, любимое нами существо растворяется в реальности более объемной, нежели реальность забвения, что в часы труда мы страдаем из-за своих чувств не больше, чем от заурядного физического заболевания, в котором любимое существо уже ничего не значит, чем от своего рода болезни сердца. Конечно, всё дело во времени, и эффект будет обратным, если работа припозднится. Ибо те люди, которым удалось, сколько бы мы ни противились, своей злобой и ничтожеством разбить наши иллюзии, уже сами отъединились от любовной химеры, нами же изобретенной, и сошли на нет, и если в это время мы примемся за работу, то наша душа вновь вспомнит свои былые бредни и отождествит их, для нужд самоанализа, с любимыми прежде женщинами; в этом случае литература, возобновив прерванный труд любовной иллюзии, наделяет своего рода загробной жизнью чувства, которые уже мертвы.

Нам придется оживлять страдание со смелостью врача, испытующего на себе опасную инъекцию. И в то же время — помыслить его в обобщенной форме, и в какой-то мере это поможет высвободиться из его тисков, разделить свое горе с миром, а это не исключает какой-то радости. Там, где жизнь заводит нас в тупик, разум буравит выход, ибо если нет лекарства от несчастной любви, то мы исходим из констатации страдания, чтобы извлечь хотя бы предполагаемые им следствия. Разуму неведома круговая порука безысходного существования.

Так что мне придется смириться с мыслью, — поскольку ничто не длится, пока не станет обобщением, пока дух не умрет для всего земного, — что даже самые дорогие для писателя люди, в конечном счете, лишь позировали ему как художнику.

В любви наш счастливый соперник, иными словами наш враг, — это наш благодетель. Он придает существу, которое вызывает у нас только бесцветное физическое желание, безмерную ценность — пусть инородную, но нами ему приписанную. Если бы у нас не было соперников, удовольствие не претворялось бы в любовь. Если бы у нас их не было или если бы мы не думали, что они у нас есть. Вовсе не обязательно, чтобы они существовали реально. Нам хватило бы и той иллюзорной жизни, которой подозрение и ревность наделяют наших ничтожных врагов.

Иногда скорбный отрывок только набросан, и к нам приходит новая грусть, новое страдание, чтобы мы смогли его завершить и дополнить. Не следует слишком сетовать из-за этих полезных огорчений, в них нет недостатка, они не заставят себя долго ждать. Надо все-таки спешить пользоваться ими, потому что они не длятся долго: мы либо утешимся, либо, если они слишком сильны, а наше сердце утратило крепость, умрем. Только счастье целительно телу; но только горе воспитует силы духа. Впрочем, даже если бы оно не открывало нам каждый раз какой-то закон, оно всё равно было бы необходимо — чтобы вернуть нас к истине, заставить отнестись к миру всерьез, вырвать сорняки привычки, скептицизма, легкомыслия, безразличия. Правда, истина несовместима со здоровьем и счастьем, и не всегда совместима с жизнью. В конечном счете горе убивает. С каждой новой сильной болью мы чувствуем, как кровоточит еще одна вена, извивая смертельные изгибы вдоль виска, под глазами. Так постепенно складывались эти жуткие опустошенные лица старого Рембрандта, старого Бетховена, над которыми смеялся мир. И что значили бы эти глазные мешки, морщины на лбу, если бы не боль сердца? Но поскольку силы претворяются в другие силы, поскольку длящейся жар становится светом, а электричество молнии может фотографировать, поскольку тупая сердечная мука в каждом горе может воздеть над собой, как стяг, зримое постоянство образа, примем физическую боль, которую она приносит, ради духовного знания, которое она открывает; пусть разлагается наше тело, ведь каждая отпавшая частица уходит на то — на сей раз светла и ясна, — чтобы воссоединиться с произведением, дополнить его ценой страданий, в которых другие, более одаренные, не имеют нужды, сделать его более прочным, пока волнения размывают нашу жизнь. Идеи — наследницы скорбей; когда скорби превращаются в идеи, они отчасти теряют вредоносное действие на сердце, и даже, в первые мгновения, само по себе превращение нежданно рождает радость. Впрочем, наследницы только во временном порядке; похоже, что идея первична, а горе — только образ вхождения определенных идей в нашу душу. Группы идей многочисленны, некоторые радостны сразу.