см

Так Вердюрены давали обеды (вскоре г‑жа Вердюрен в одиночку, ибо г‑н Вердюрен, через какое-то время, умер), а де Шарлю предавался своим удовольствиям, почти не думая о том, что немцы — остановленные кровавым, постоянно обновляющимся барьером — находятся в часе автомобильной езды от Парижа. Вердюрены, впрочем, об этом размышляли, как говорят, поскольку у них был политический салон, где каждый вечер обсуждалось положение не только армий, но также флотов. И правда, у них говорили о гекатомбах умерщвленных полков и пассажиров, поглощенных пучиной; но вследствие какого-то обратного вычисления, которое умножает всё то, что затрагивает наше благополучие и чудовищно огромным делителем сокращает всё не касающееся его, смерть неведомых миллионов едва трогает нас за живое, и подчас огорчает не больше, чем дуновение ветерка. Г‑жа Вердюрен страдала от мигреней, потому что теперь не могла купить круассана, который в обычное время она обмакивала в кофе с молоком; наконец ей удалось получить рецепт от Котара, позволявший ей заказывать рогалик в ресторане, о котором мы уже рассказывали. Добиться этого от общественных властей было не менее сложно, чем звания генерала. Она приняла свой первый круассан в то утро, когда газеты сообщили о крушении «Лузитании». Всё еще окуная его в кофе с молоком, и щелкая по газете, чтобы та держалась раскрытой и ей не пришлось оторвать вторую руку от тюрьки, она произнесла: «Какой ужас! Жутчайшие трагедии меркнут на фоне этого кошмара!» Но смерти этих утопших, вероятно, в ее глазах уменьшились до одной миллиардной, потому что на ее лице, пока она издавала эти безутешные восклицания своим набитым ртом, — по-видимому, благодаря вкусному рогалику, столь действенному при мигренях, — застыло сладкое удовлетворение.