см

Война затягивалась на неопределенные сроки, и тот, кто со ссылкой на «достоверные источники» еще несколько лет назад объявлял о начале мирных переговоров, и даже уточнял условия, не думал извиняться перед вами за ложные сведения. Они забывали эти вести и с чистым сердцем распространяли другие, которые будут забыты ими не менее быстро. То было время постоянных налетов гота, в воздухе постоянно трещала звонкая и бдительная вибрация французских аэропланов. Иногда отзывалась сирена, мучительный зов валькирии — единственная немецкая музыка, доступная в военные годы, — а потом пожарные объявляли, что тревога окончена, и неподалеку сигнал отбоя, как шалун-невидимка, через равные промежутки повторял добрую весть и сотрясал воздух радостным воплем.

Г‑н де Шарлю был удивлен, что даже такие люди, как Бришо, которые до войны были милитаристами, и упрекали соотечественников в недостаточной милитаризованности, теперь без колебаний вменяли в вину Германии не только «избыток милитаризма», но даже преклонение перед армией. Правда, когда речь зашла об остановке военных действий против Германии, их мнение изменилось, и они нашли основание изобличать пацифистов. Но тот же Бришо, согласившийся, несмотря на плохое зрение, на своих лекциях рассказывать о книгах, выходивших в нейтральных странах, превозносил швейцарский роман, в котором высмеивались зародыши милитаризма: два ребенка глазели на драгуна, и в их восхищении было что-то символическое. Этой шутке было чем не понравиться г‑ну де Шарлю по другим причинам — драгуны, по его мысли, вполне могли быть прекрасны. Но больше всего барона удивляло, как этой книгой Бришо восхищался, — и дело было даже не в самой книге, которую барон не читал, а в ее духе, столь мало соответствовавшем довоенным предметам восторга Бришо. До войны всё, что совершал военный, было в порядке вещей: и нарушения генерала Буадеффра, и подлоги и махинации полковника дю Пати де Клама, и подделки полковника Анри. Какой же изумительный переворот взглядов (в действительности же то было лишь другим лицом прежней благородной патриотической страсти, обязывавшей милитариста, которым Бришо являлся, когда она была задействована в борьбе с такой антимилитаристской тенденцией, как дрейфусарство, стать разве что не пацифистом, поскольку теперь эта страсть противостояла сверхмилитаристской Германии) вынуждал нынче Бришо восклицать: «О изумительное зрелище, достойное привлечь юность века, исполненного грубости, знакомого только с культом силы: драгун! Нет никаких сомнений, что поколение, взращенное на культе этих неприкрытых проявлений грубой силы, станет грубой солдатней. Вот почему Шпиттелер[81], символически противопоставляя своего героя, Глупого Студента, отвратительной концепции “сабля превыше всего”, выслал его во глуби лесов — оклеветанного и осмеянного, одинокого мечтательного персонажа, в лице которого автору замечательно удалось воплотить нежность, увы, вышедшую из моды, — и, наверное, забытую до тех пор, пока ужасное царствование их старого Бога не прервется, — прелестную нежность мирных времен».