см

Конечно, из слов г‑на де Шарлю о Мореле можно было сделать вывод, сколь же легковерными делает нас любовь — заодно раскрепощая наше воображение и восприимчивость и усмиряя нашу гордыню; кроме того, из них вытекало, что барон еще сохранил это чувство. Но когда барон добавил: «Этот мальчик без ума от женщин и думает только о них», он был куда ближе к истине, нежели думал сам. Он сказал так по причине самолюбия и любви, из желания уверить других, что за привязанностью Мореля к барону не последовали другие чувства этого рода. Но мне-то было известно кое-что, о чем барон не узнает никогда, что однажды Морель сошелся с принцем де Германтом за пятьдесят франков, и ни одному слову де Шарлю, конечно же, я не верил. И если Морель, сидя с приятелями на террасе кафе, видел проходящего мимо де Шарлю (кроме тех дней, когда ему было нужно признаться в чем-то постыдном, и Морель оскорблял барона, чтобы иметь повод с грустью сказать: «Простите, я действительно совершил мерзопакостный поступок»), и они гоготали, показывая на барона пальцем, и отпускали эти шуточки, которыми привечают старого гомосексуалиста, я не сомневался, что всё это только притворство, что отведи барон в сторону любого из этих публичных изобличителей, и они сделали бы всё, чего бы тот ни попросил. Но я заблуждался. Если одно только движение — во всех классах — приводит к пороку людей вроде Сен-Лу, ранее совершенно ему чуждых, то одно же движение в противоположную сторону отрывает от этих склонностей тех, для кого они были совершенно естественны. Одних изменили запоздалые религиозные сомнения, других — пережитые потрясения, когда прогремели известные скандалы, или страх несуществующих болезней, которыми их вполне искренне стращали родственники — иногда консьержи, иногда лакеи, либо, неискренне, ревнивые любовники, посредством того полагавшие оставить юношу в своем распоряжении, и напротив, отрывавшие его этим как от себя, так от прочих. Вот почему бывший бальбекский лифтер ни за злато, ни за серебро не принял бы предложений, которые теперь показались бы для него столь же преступными, как происки врага. Морель отказывал всем без исключения, и г‑н де Шарлю, сам того не подозревая, говорил правду, одновременно подтверждавшую его иллюзии и разрушавшую его надежды; объяснялось же это тем, что через два года после разрыва с бароном Морель увлекся какой-то девушкой, с нею и жил; последняя, как более волевой человек, обязала его соблюдать безоговорочную верность. Так что Морель, который сошелся с принцем де Германтом за пятьдесят франков, когда де Шарлю осыпал его золотом, теперь не взял бы денег ни от него, ни от кого другого, предложи ему кто хоть пятьдесят тысяч. За отсутствием чести и бескорыстия, «жена» внушила ему страх перед тем, что «люди говорят», и он не брезговал ухарством и похвальбой, что плевать ему было на любые деньги, когда ему предлагали их на определенных условиях. Так игра различных психологических законов, в цветении рода человеческого, приноравливается восполнить всё то, что привело бы, в том или ином смысле, по причине полносочия или усыхания, к его самоуничтожению. Подобное благоразумие выявлено Дарвином в мире цветов — оно упорядочивает типы оплодотворения, последовательно противопоставляя одним другие.