см

«Вы заметили, впрочем, с каким лукавством, уже с 1914-го года, Норпуа начинает свои статьи, обращенные к нейтралам? Первым делом он возглашает, что, конечно же, Франция не должна вмешиваться в политику Италии (или Болгарии, или Румынии и т. д.). Только самим этим странам приличествует принять независимое решение, отвечающее исключительно их национальным интересам — следует ли им выйти из нейтралитета. Но если первые сентенции статьи (то, что называлось когда-то вступительной частью) столь примечательно беспристрастны, то далее, как правило, дело с этим обстоит хуже. “И тем не менее, — продолжает Норпуа, — совершенно очевидно, что одни страны завоюют для себя определенные материальные выгоды, и это будут те нации, которые стали на сторону права и справедливости. Однако вряд ли следует дожидаться награды — в виде территорий, откуда долгие века раздается стон их угнетенных собратьев, — тем странам, которые, следуя политике наименьшего усилия, не встали с союзниками в единый строй”. Сделав первый шаг — посоветовав вступить в войну, Норпуа уже не останавливается ни перед чем, и его всё менее прикрытые рекомендации касаются уже не вопроса вступления в войну, а его времени. “Конечно, — продолжает он прикрывшись, как сказал бы сам Норпуа, овечьей шкуркой, — дело исключительно Италии и Румынии — определить удобное для них время и форму их участия в войне. Им не следует забывать, однако, что в постоянных проволочках они рискуют упустить свой час. Уже Германия затравленно дрожит в невыразимом ужасе от копыт русских кавалеристов. И совершенно очевидно, что те страны, которые бросятся нам помогать в минуту победы, а ее рассвет почти что воссиял, не будут иметь прав на такую же награду, которую можно еще, поспешив… и т. д.”. Так говорят в театре: “К сведению неторопливых: последние места уже почти заняты”. Это рассуждение звучит тем более глупо, что он повторяет его раз в полгода, периодически стращая Румынию: “Пришло для Румынии время узнать — есть ли у нее желание реализовать свои национальные чаяния. Медлить нельзя, потому что это время может уйти”. Он высказывается подобным образом уже три года — и время не только не “ушло”, но также не уменьшилось число предложений, обращенных к Румынии. Подобным образом он понукает Францию и проч. осуществить интервенцию в Греции на правах держав-гарантов, поскольку Греция не сдержала свой договор с Сербией. Говоря по совести, если бы Франция в данный момент не находилась в состоянии войны, и не нуждалась в помощи или благожелательном нейтралитете Греции, разве возникла бы у нас мысль об интервенции в качестве “государства-протектора”? Разве вызвал бы у кого-нибудь негодование тот факт, что Греция не сдержала своих обязательств в отношении Сербии; разве он не умолкает, как только речь заходит о столь же явных нарушениях со стороны Румынии и Италии, не исполнивших — небезосновательно, надо полагать, — как и Греция, своих союзнических обязательств (не столь жестких и требовательных, как говорят) в отношении Германии?[86] Всё дело в том, что люди смотрят на мир сквозь свою газету, да и что им остается, если они не знают лично людей, о которых речь, и ничего не знают об этих событиях? Во времена этого дела, столь странным образом вас увлекшего, в ту эпоху, про которую вполне уместно говорить, что нас разделяют века, ведь наши военные философы подтверждают, что вся связь с прошлым разорвана, я был поражен, что мои родственники жалуют своим уважением записных антиклерикальных коммунаров, потому что в их любимой газете они были представлены антидрейфусарами, и поносят генерала благородного происхождения — католика, но ревизиониста. Не меньше я шокирован теперь, когда я слышу о том отвращении, которое французы питают нынче к императору Францу Иосифу. Как они его боготворили! И небезосновательно — мне ли об этом не знать; я хорошо знаком с ним, а он всегда готов меня принять по-родственному. О! я не писал ему уже всю войну, — воскликнул он с таким видом, будто смело сознается в ошибке, в которой (и он это прекрасно знал) никто бы его обвинять не стал. — Вернее, только в первый год, и лишь один раз. Что поделаешь, я его уважаю по-прежнему, но мои молодые родственники, которые бьются на наших передовых, без сомнения сочли бы, что поддерживать переписку с главой нации, воюющей против нас, постыдно. Что поделаешь! Упрекай меня кто угодно, — крикнул он, словно бы с отвагой принимая мои упреки, — но я не хочу, чтобы в настоящий момент в Вену пришло письмо, подписанное именем Шарлю. Самое большее, я поставил бы старому императору в вину, что монарх его ранга, глава одного из самых древних и прославленных европейских домов, позволил себя провести этому юнкеришке, пусть и довольно смышленому, но в сущности — обыкновенному выскочке Вильгельму Гогенцоллерну[87]. Отнюдь не менее всего пугающая странность этой войны». Но поскольку, стоило ему вернуться к аристократической точке зрения, в его уме преобладавшей над любой прочей, г‑н де Шарлю впадал в крайнее ребячество, тем же тоном, каким он заговорил бы о Марне или Вердене, он сказал, что будущим историкам этой войны не следует упускать из виду нечто архиважное и чрезвычайно интересное. «В частности, — сказал он, — по причине общего невежества никто не удосужился заметить наипримечательнейший факт: великий магистр Мальтийского ордена, а он чистый бош, по-прежнему пребывает в Риме, где, как Великий магистр нашего ордена, он пользуется привилегией экстратерриториальности. Это заслуживает внимания!» — воскликнул он, словно бы этим говоря: «Видите, встретившись со мной, вы не потеряли вечер напрасно». Он принял мою благодарность со скромностью человека, не нуждающегося в плате. «Так о чем мы? Ах да, что теперь французы, благодаря своим газетам, возненавидели Франца Иосифа. Касательно короля греческого Константина и царя Болгарии публика колеблется между отвращением и симпатией в зависимости от того, что ей по очереди сообщают: на стороне ли они Антанты или, как выразился бы Бришо, “центральных империй”. Подобным образом Бришо постоянно пытается нас уверить, что “час Венизелоса вот-вот пробьет”. Нет никаких сомнений, г‑н Венизелос — чрезвычайно способный государственный деятель; но кто знает, совпадают ли желания греков и г‑на Венизелоса? Ему угодно, в чем нас убеждают, чтобы Греция сдержала свои обязательства по отношению к Сербии. Еще следовало бы узнать, каковы были ее обязательства, и неужели они были существенней тех, которые Италия и Румыния сочли возможным нарушить. Мы испытываем озабоченность, каким образом Греция соблюдает свои договоры и свою конституцию, чего определенно не имело бы места, не будь это в наших интересах. Если бы не война, разве заметили бы государства-“гаранты” роспуск Палат? Для меня ясно как божий день: короля Греции хотят лишить опор, чтобы выставить его вон или взять под арест — когда армия уже не придет ему на помощь[88]. Я говорил вам, что публика судит о короле Греции и короле Болгарии только по газетам. Да и что им остается, если они с ними не знакомы? Но я много раз с ними встречался, я хорошо знал Константина Греческого еще диадохом — он был просто прелесть. Я всегда думал, что император Николай питал к нему сильное чувство. В благом смысле, разумеется. Принцесса Христиана об этом распространялась открыто, но она злючка. Что же касается царя Болгарии, то он чистой воды развратница, это у него на лбу написано, но очень умен — замечательный человек. Он меня очень любил».