см

«Сударь, не скажу ничего плохого об американцах, — продолжил он, — их великодушие неистощимо, и поскольку в оркестре этой войны нет дирижера, и каждый вступает в танец много после других, и американцы начали, когда мы, можно сказать, дошли до конца, у них еще остался задор, остывший у нас за последние четыре года. Даже до войны они любили нашу страну, наше искусство, они дорого платили за наши шедевры. Много их там теперь. Но это искусство, так сказать, беспочвенно, по выражению г‑на Барреса, в нем нет ничего общего с неизъяснимой прелестью Франции. Замок поясняет церковь, а сама она, как место паломничества, толкует «песни о подвигах». У меня нет нужды превозносить славу моих предков и рассказывать об их альянсах, да и не об этом речь. Но не так давно, чтобы решить один материальный вопрос, я посетил мою племянницу Сен-Лу, проживающую теперь в Комбре, — хотя между мной и этой четой в последнее время произошло охлаждение. Комбре — маленький городок, похожий на множество других. В храме, на витражах, как дарители были изображены наши предки, на других были наши гербы. Там был наш придел, там были наши могилы. Эту церковь разрушили французы и англичане, потому что немцы сделали ее наблюдательным пунктом. Погибает эта смесь уцелевшей истории и искусства, самая суть Франции, и это продолжается по сей день. Я, разумеется, не настолько глуп, чтобы исходя из семейных соображений ставить на одну доску разрушение церкви в Комбре и Реймсского собора, этого готического чуда, так естественно воскресившего чистоту античных статуй, или собора в Амьене. Я не знаю, воздета ли еще рука святого Фирмина[93]. Если она разбита, то высочайшее утверждение веры и силы уже исчезло из этого мира…» — «Их символ, месье, — ответил я. — как и вы, я поклоняюсь определенным символам. Но было бы абсурдно приносить в жертву символу означенную им реальность. Следует почитать соборы лишь до тех пор, пока для их сохранения не придется отвергнуть выраженные ими истины. Поднятая рука св. Фирмина замерла словно бы в военном приказе: разбейте нас, если того требует честь. Нельзя приносить людей в жертву камням, красота которых лишь на секунду запечатлела человеческие истины». — «Я понимаю, что вы хотите сказать, — ответил г‑н де Шарлю. — и со стороны г‑на Барреса, который слишком увлекся, увы, паломничествами к страсбургской статуе и могиле Деруледа, было очень трогательно и благородно заметить, что не так для нас дорог Реймский собор, как жизнь наших пехотинцев. Это высказывание выставляет в довольно смешном свете ругань наших газет по поводу командовавшего там немецкого генерала — он заявлял, что для него ценность не Реймский собор, а немецкий солдат. Впрочем, больше всего раздражает и удручает тот факт, что обе стороны повторяют одни и те же слова. Германские промышленники заявляют, что Бельфор необходим для защиты их нации от наших реваншистских поползновений, исходя при этом из тех же соображений, из-за которых Баррес требует Майнца, чтобы оградить нас от всякого намерения бошей к вторжению. Почему восстановление Эльзас-Лотарингии не послужило для французов предлогом, чтобы объявить войну, однако служит предлогом, чтобы ее продолжать, чтобы каждый год начинать ее заново? Вы считаете, похоже, что отныне победа Франции обеспечена, и я всем сердцем желаю этого, не сомневайтесь. Но с тех пор, как не без основания, а может быть и ошибочно, союзники уверились в победе (со своей стороны я удивлен этому расчету, но сколько я уже видел бумажных пирровых побед, о цене которых нам никто не говорит), а боши эту уверенность потеряли, мы видим, что Германия старается приблизить мир, а Франция — продлить войну; справедливая, и имеющая основания произнести слова справедливости Франция! Но есть ведь еще и “добрая Франция”, и она должна найти слова сострадания, хотя бы ради своих детей, чтобы весенние цветы украшали не только могилы. Будьте искренни, мой дорогой друг, вы сами излагали мне теорию, согласно которой мир существует только благодаря вечно возобновляемому творению. Творение мира не имело места единожды, говорили вы мне, оно по необходимости совершается каждый день[94]. Итак, если вы будете последовательны, то вы не станете исключать войну из этой теории. Наш бесподобный Норпуа напрасно пишет (прибегая к одному из своих риторических аксессуаров, столь же дорогих для него, как “рассвет победы” и “генерал Зима”): “Теперь, когда Германия захотела войны, кости в игре”, — истина в том, что новая война объявляется каждое утро. Следовательно, тот, кто хочет ее продолжить, столь же виновен, как тот, кто ее начал, и быть может вдвойне, потому что начавший ее не предвидел всех ужасов.