см

Я быстро проскочил мимо этих мыслей, более настойчиво стремясь отыскать причину блаженства и той исключительной достоверности, с которой оно нисходит, чем прежде, когда этот поиск был мной отложен. Эту причину я угадал, сравнивая различные счастливые впечатления: общим для них было то, что стук ложки о тарелку, неровность плиток и вкус мадлен я испытывал одновременно в данном мгновении и в прошедшем, пока прошлое не вторгалось в настоящее, вынуждая меня колебаться в неведении, в котором из двух я нахожусь; ибо существо, питавшееся во мне этими впечатлениями, вкушало их в чем-то присущем и прежнему дню, и дню сегодняшнему, в чем-то вневременном; оно рождалось только тогда, благодаря этим тождествам прошедшего и настоящего, когда оказывалось в своей единственной жизненной среде, где оно могло наслаждаться сущностью вещей, то есть вне времени. Этим же можно объяснить тот факт, что тревога о смерти прекратилась в то мгновение, когда я узнал, еще подсознательно, вкус мадленки — ведь существо, которым я был в ту секунду, было вневременным, а следовательно беззаботным к превратностям грядущего. Оно питалось только сущностью вещей, оно не могло ухватить ее в настоящем, где чувства, поскольку воображение не вступает в игру, доставить ее воображению не способны; и даже будущее, к которому устремлено наше действие, ее у нас отнимает. Это существо обнаруживалось и являлось мне лишь вне реального действия и непосредственного наслаждения, всякий раз, когда чудо аналогии выталкивало меня из настоящего. Только оно было властно заставить меня обрести прежние дни и утраченное время — задача, перед которой усилия моей памяти и интеллекта неизбежно терпели крах.

И наверное слова Бергота о радостях духовной жизни только что представлялись мне ложными оттого, что «духовной жизнью» я называл логические рассуждения, в действительности не имеющие никакого отношения к ней и к тому, что ожило во мне в эту секунду; жизнь и мир казались мне столь скучными из-за того, что я судил о них по мерке мнимых воспоминаний; но теперь я чувствовал сильный позыв к жизни, стоило только возродиться, с трех попыток, подлинному мгновению прошлого.

Только мгновению прошлого? в этом было, наверное, намного больше: нечто общее прошлому и настоящему, но более существенное, чем то и другое. Сколько раз в моей жизни реальность обманывала меня, потому что в тот момент, когда я воспринимал ее, воображение, мой единственный орган наслаждения прекрасным, не могло к ней примениться — по неумолимому закону, согласно которому воображению доступно лишь то, что утрачено. Но этот непреложный запрет был внезапно ослаблен и выведен из игры благодаря чудесной уловке природы, высекавшей искры из ощущения — из стука вилки и молотка, даже названия книги — одновременно в прошлом, что позволяло наслаждаться им моему воображению, и в настоящем, в котором физическое сотрясение моих чувств шумом, прикосновением полотна, дополняло грезы моего воображения тем, чего они лишены, — идеей существования; эта увертка позволяла моему сознанию достичь, изолировать, закрепить — длительность вспышки — то, что не давалось ему никогда: немного времени в чистом виде. Это существо, возродившееся во мне, когда, содрогаясь от счастья, я услышал одновременно стук ложки, касавшейся тарелки, и молотка, стучавшего о колесо, ощутил неровность плиток во дворе Германтов и у баптистерия Сан-Марко, питалось только сущностью вещей, только в ней оно находило свое довольствие и усладу. Оно чахло, вникая в настоящее, недоступное чувствам, рассуждая о прошедшем, иссушенном разумом, ожидая будущего, сооруженного желанием из фрагментов настоящего и былого, — которые лишены, к тому же, реальности, ибо наша воля сохраняет в них только то, что согласуется со своекорыстным, слишком человеческим окончанием, предписываемым ею грядущему. Так пусть же шум и аромат, который мы уже слышали, которым мы когда-то дышали, снова станут шумом и ароматом, одновременно в прошлом и настоящем — реальны, но не действенны, идеальны, но не абстрактны, — и тогда сразу высвободится вечная сущность вещей, скрытая от нас обычно, и наше подлинное «я» пробудится от мертвого забытья, пусть не окончательного, но подчас слишком долгого, и оживет, и получит отправленное ему небесное письмо. Минута, свободная от временного порядка, воссоздает в нас, чтобы мы ее ощутили, свободного от времени человека. Теперь мне было понятно, почему эта радость для него достоверна — даже если, рассуждая логически, мы не можем вывести ее причину из простого вкуса мадлен; слово «смерть» больше не имеет для него смысла; стоящему вне времен, что ему страшиться грядущего?